Кристиан Камерон - Тиран

Киний с некоторыми колебаниями оставил ему меч.

Мимо Филокла протиснулся Диракс, друг царя. Мастерская заполнилась знатными саками. Здесь были почти все мужчины и женщины из совета. Парстевальт поздоровался, Диракс ответил долгой речью, а Ателий перевел.

— Ты знаешь все наши тайны! Это наш собственный золотых дел мастер из Афин!

Парстевальт хлопнул Киния по плечу.

Снова заговорил Диракс, и Ателий сказал:

— Конечно, царь платить. Показать тебе свою милость. Он всех спрашивать, какой дар давать. А какой дар лучше меча?

Диракс перебил его, представляя других знатных саков:

— Калиакс из клана Стоящей Лошади, — сказал он через Ателия. И продолжал: — Гаомавант из клана Терпеливых Волков. Они самые верные — сердцевина царского войска — конечно, вместе с Жестокими Руками. — Он улыбнулся Парстевальту. — Очень хороший знак, что они уже пришли вместе со своим войском.

Киний обменялся рукопожатием со всеми по очереди.

Гаомавант крепко обнял его и что-то сказал, хлопая по спине. Ателий поперхнулся, а Эвмен перевел, залившись алым румянцем:

— Он говорит… ты один из любовников Страянки. Хорошо, что ты крепкий, иначе она бы тебя проглотила.

Диракс бросил несколько слов, и все снова засмеялись, а Гаомавант опять хлопнул Киния по спине.

Ателий вытер глаза.

— Господин Диракс говорит… хорошо для всех, что она взяла тебя… ты грек, и никакой клан не пострадает от этого союза. Если Жестокие Руки объединятся с Терпеливыми Волками, кровь на траве — да? Жестокие Руки заключают брак с царем — царь будет слишком сильным. Но Жестокие Руки…

— Жестокие Руки? — спросил Киний. — Это клан Страянки?

Ателий кивнул.

— И военное имя госпожи, да. Жестокие Руки.

Филокл потрепал его по плечу.

— Отличное имя. Прекрасная греческая женушка.

Киний заставил себя рассмеяться, но весь остаток дня у него в ушах звучали слова Ателия — Жестокие Руки заключают брак с царем .

Киний старался избегать Кам Бакки — эта женщина его пугала. Она стала олицетворением сна, который его тревожил, в ее присутствии видение о дереве и равнине казалось чем-то неминуемым — почти явью. Но на пятый день пребывания в городе саков Кам Бакка застала его в большом зале, крепко — словно железными клешами — взяла за руку и провела в завешанную коврами нишу, как в отдельный шатер. Она бросила в жаровню горсть семян, и их окутал тяжелый дым, пахнущий скошенной травой. Киний закашлялся.

— Тебе снилось дерево, — сказала шаманка.

Он кивнул.

— Снилось дважды. Ты касался дерева и заплатишь за это. Но ты подождал меня и не стал взбираться на дерево, значит, ты не полный болван.

Киний прикусил губу. В этом аромате наркотик — он это чувствовал.

— Я грек, — сказал он. — Твое дерево не для меня.

Она двигалась в дыму, как змея, будто извивалась.

— Ты родился Баккой, — сказала она. — Ты видишь сны, как Бакка. Ты готов к дереву? Я должна взять тебя туда сейчас, пока ты у меня. Скоро ты уйдешь, и пасть войны поглотит тебя. Я эту войну не переживу — и некому будет отвести тебя к дереву. А без дерева тебе не выжить и не завоевать госпожу.

Она говорила слишком много и слишком быстро.

— Ты умрешь?

Она очутилась рядом с ним.

— Слушай меня. — Она держала его руку железной хваткой. — Слушай. Первое, что покажет тебе дерево, — миг твоей смерти. Ты готов к этому?

Киний ни к чему не был готов.

— Я грек, — повторил он, хотя ему самому это казалось слабым доводом. Особенно потому, что дерево росло прямо у него на глазах, вставало в густом дыму из горящей жаровни, его тяжелые ветви распростерлись прямо над головой и уходили в небо.

— Хватайся за ветку и поднимайся, — сказала она.

Он протянул руку, ухватился за мягкую кору над головой, неловко перебросил через ветку ногу и подтянулся. Руки были тяжелы от дурмана, голова тоже. Киний обнаружил, что зажмурился, и открыл глаза.

Он сидел на лошади посреди реки — мелкой, с каменистым дном и розовой водой, текущей между камнями и над ними. Брод — это брод — завален телами. Люди и лошади — все мертвы, белая вода журчит над камнями, окрашиваясь кровью, покрывается на солнце розовой пеной.

Река широка. Это не Ясс, говорит какая-то часть его сознания. Он поднял голову, увидел дальний берег, направился туда. За ним и вокруг него другие люди, и все они поют. Он сидит на незнакомой лошади, высокой и темной, и чувствует на себе тяжесть незнакомых доспехов.

Он чувствует в себе силу бога.

Он знает это чувство — чувство выигранной битвы.

Он дает знак, и его конница набирает скорость, быстрее пересекая брод. На дальнем берегу выстраивается тонкая цепь лучников и начинает стрелять, но за ними хаос поражения — все войско раздроблено на части.

Македонское войско.

В половине стадия от лучников он поднимает руки, меч египетской стали с золотой рукоятью блестит в его руке, как радуга смерти. Он полуоборачивается к Никию — но это не Никий, а женщина; женщина поднимает к губам трубу, звучит зычный призыв, и все бросаются вперед.

День завершается победой. Это его последняя мысль, перед тем как стрела сбрасывает его с седла в воду. Он опять глубоко в воде и встает на ноги, но стрела тянет его вниз.

Он сидит — живой — на ветви дерева, и эта ветвь касается его между ног мягко, как женская рука.

Заговорила Кам Бакка:

— Ты видел свою смерть?

Киний лежал, держа кого-то за руку, и в его ушах еще звучал собственный предсмертный крик.

— Да, — прошептал он.

Он открыл глаза и увидел, что держит за руку Кам Бакку. Не самая плохая смерть, подумал он.

Когда он упал, Никия с ним рядом не было. А был ли Филокл? Трудно сказать в хаосе последних нескольких мгновений — все у него за спиной, все в закрытых шлемах, а у большинства еще и кольчуги. Сакские доспехи.

Снова заговорила Кам Бакка.

— Не пытайся истолковать увиденное. Ты можешь не сомневаться в том, что оно значит, и все равно удивишься. Ты лишь начал подниматься на дерево — я поднимаюсь на него всю жизнь. Я пожертвовала богам свою мужественность, чтобы подниматься быстрей. А ты еще даже не веришь в подъем. Берегись гибриса. [74] В гомеровской традиции гибрис — нарушение божественной воли в сочетании с желанием обожествления, за которым следует возмездие (немесис). Таково, к примеру, поведение Ахилла и Одиссея. Эта же линия проявляется в мифах о Прометее, Сизифе, Эдипе и других. Для Гесиода же гибрис — скорее этическое понятие. Его проявляет каждый человек, одержимый пороками, особенно же — страстью к приобретению богатства.

— Что?..

Он закашлялся, как будто в легких еще оставалась вода. Сознание у него ясное, но тело расслаблено.