Олег Михайлов - Громовой пролети струей. Державин

— Как-то раз сел он с незнакомым партнёром за карты, — шамкал худой вельможа, тряся пудреною головой. — Хорошо. Просадил тысяч пять и только тогда расчухал, что перед ним ремесленный игрок, и карты бросил. «Нет, братец, с тобой я буду играть только на плевки. Приходи ужо завтра!» Тот не смел ослушаться. Хорошо. Наутро Потёмкин встречает его словами: «Ну, плюй на двадцать тысяч!» Оплетало карточный собрал все свои силёнки, да и плюнул, как мог. «Выиграл, братец! — молвил князь. — Смотри, я дальше твоего носу плюнуть не могу!» — С этими словами князь Григорий Александрович харк ему в рожу — и тотчас отдал проигрыш!..

— Почечуй замучил, спасу нет... — бормотал соседу знаменитый по первой войне с турками генерал, который с тех далёких уже пор обеззубел, обезволосател и стал плюгавец подслепый и перхотун старый.

— А ты, батюшка, вели отварить красавки-то, да и прикладай настой к причинному месту, к грешной дыре... Всё как рукой сымет...

— Светлейший князь Потёмкин истинно величайший был герой! — Гарновский поднял хрустальный покал, любуясь, как переливается в нём светлое «алеатико».

— И, брат, что ты нам попусту пешки-то точишь, — грубо отозвался через весь стол краснолицый богатырь в генеральском мундире старого образца, расшитом по швам бриллиантами. — Великий деспот был твой Потёмкин, да и умер поносно — от безмерного женонеистовства и чревобесия...

То был Николай Зубов, брат последнего фаворита.

— Ну ты, князь, полегче, чать, прошли ваши золотые денёчки, — с неуверенностью в голосе сказал Гарновский.

— Не в укор покойной скажу, — невпопад закивал Зубову пудреной головой худой вельможа, — плотолюбие окаянное переполняло двор матушки нашей и умы и сердца её ближних. А ведь небось наши бабы и прабабы и волоса подпупного у себя не зрели...

Тучный перестарок с бабьим лицом знай накладывал в золочёную тарелку с пышным потёмкинским вензелем куски жареной утки. Некогда был весельчак, острослов, ловелас и задира, а ныне рожа старая, что передряблая репа. До преклонных лет проветреничал, теперь же стал прожорою, да так оплошал, что замечалось в нём на людях частое испускание ветров из живота.

Ни к кому не обращаясь, он тихо бубнил:

— Жареные потрошки осетровые и гусиные, да пупочки, да шейки, да ряпицы, да печенцы цыплячьи, да просоль семужный, да спинка осетровая, теша белужья, да прут белужий, да свинина мясная с проросью, да грибочки, в горшке томлённые...

— Перво-наперво избранника матушки-государыни, — продолжал свой рассказ худой вельможа, — отправляли для осмотру к лейб-медику Роджерсону. Хорошо. По удостоверении его здоровья препровождали Анне Степановне Протасовой на трехнощное испытание. Она доносила государыне о благонадёжности испытанного, после чего фаворит обедывал вместе с Марьей Савичной Перекусихиной и камердинером царицы Захаром Константиновичем Зотовым...

— Сами наскоромились вдоволь, а мне и пофриштыкать нечем... — бубнил перестарок.

— Да цыц ты, облава! Все уши пробрюзжал! — накинулся на него гугнивый анненский кавалер. — Хватит тебе жрать-то! На себя погляди, свинья ты отжирелая...

— В десять пополудни, когда государыня была уже в постели, — невозмутимо, словно самому себе, рассказывал сухой старик. — Перекусихина вводила новобранца в опочивальню благочестивейшей. Он был одет в китайский шлафрок, нёс в руках книгу. Камер-фрау оставляла его для чтения в креслах, возле ложа помазанницы. На другой день Перекусихина также выводила из опочивальни посвящённого и передавала его Захару Константиновичу Зотову. Тот вёл новопоставленного наложника в приготовленные для него чертоги. Здесь Зотов докладывал раболепно фавориту, что всемилостивейшая государыня высочайше соизволили его назначить при своей особе флигель-адъютантом, подносил ему мундир, шляпу с бриллиантовым аграфом и сто тысяч рубей карманных денег. Тут же передняя зала у нового фаворита наполнялась первейшими государственными сановниками, вельможами, царедворцами для принесения ему усерднейшего поздравления с получением высочайшей милости...

— Друг мой! — с видимым неудовольствием оттопырил губу анненский кавалер. — Вы изволите так чернить её величество государыню, что я хочу спросить, уж не принадлежите ли вы к числу мартынистов и вольтерьянцев?

— Всем ведомо, господа, — отозвался перхотун-генерал, — что известный Вольтер был рождён женщиной от чёрта...

— Ну уж кто был воистину чёртом, так это знаменитый грубиян и драчун Григорий Орлов! — возгласил забияка-бригадир.

Державин, приглашённый к Гарновскому на правах ближнего соседа, в разговоры не вступал, вина не пил. Наблюдал и думал о том, как столичные жители перемывают косточки покойникам.

Сонм теней витал над роскошным столом. Да и каких теней! Екатерины II, Григория Орлова, светлейшего князя Потёмкина. И кто судил их теперь? Те самые, кто ранее подобострастно внимал каждому их слову. И обругавший Григория Орлова бригадир, будучи введён в его спальню, когда тот был в фаворе, почтительнейше поцеловал случайно обнажившуюся мясистую часть его тела...

«Где же слава, власть, блеск миновавшего царствования? Где поклонение и былое могущество? Ах, всё скоровечно, всё проходит и пожирается жерлом вечности! — говорил себе Державин. — Паук уже ткёт свою паутину в роскошных комнатах потёмкинского дворца в Яссах, и разваливаются ворота в Херсоне с гордой надписью: «Путь в Византию». Приходит в упадок Царское Село, навсегда покинутое своей хозяйкою. И павильоны и беседки, — всё зарастает луговым шафраном, безвременным цветом, что прозывается в народе: сын без отца. А Таврический дом?..»

Державин вспомнил, что узрел он, зайдя туда недавно. Обломанные колонны, засохшие пальмы, а в огромной зале с колоннадою, украшенной барельефами и живописью, где прежде царствовали утехи, пышность и блеск, где отзывались звуки «Гром победы...»? Что там теперь? Дымящийся лошадиный навоз, хлопанье бичей, а вместо танцоров — лошади бегают на корде. Гатчинцами нового государя зал обращён в манеж. В саду стены и двери беседок и храмов исписаны сквернословными стихами и прозою... И память о сих людях тоже засорили грязью, опачкали непотребным словом...

— ...В ночь с двадцать четвёртого на двадцать пятое июля 1784-го года сей фаворит Ланской умер в Царском Селе от истощения сил, — тряс пудреною головою вельможа, и тонкая улыбка тронула его сухие губы. — Государыня была безутешна. Она плакала несколько дней, а затем повелела поставить Ланскому памятник в саду. Неподалёку от места, где ею поставлены памятники любимым собачкам...

— Хватит балабонить! — мотая свислой губой, поднялся анненский кавалер. — Не хочу более ничего дурного слушать о великой нашей матушке!