Валентин Гнатюк - Святослав. Болгария

Никифор не проронил ни слова, лицо его помрачнело, и всю дорогу до военного лагеря он хранил молчание.

Вечером к нему, как обычно, явился старший евнух Василий Ноф, внебрачный сын императора Романа Первого Лакапина от славянской рабыни, которому Никифор пожаловал специально придуманную для него должность проедра, своего рода гражданского министра. Василий Ноф был незаменимым советником ещё у Константина Седьмого Багрянородного, но после смерти этого просвещённого императора Василия оттеснил в тень другой евнух и ловкий царедворец, воспитатель Романа Второго, Иосиф Вринга. После устранения Вринги, как ярого противника Никифора Фоки, Василий снова вернул своё место у трона. Новый император доверял Василию, как никому, советы его были всегда дельны, точны и своевременны. Вот и на этот раз, доложив о делах государственных, Ноф не торопился уходить, как будто собирался сказать что-то ещё.

– Ну, что там у тебя, Василий, говори! – подбодрил Никифор евнуха.

Немного помолчав, Василий заговорил своим мягким высоким голосом.

– Не гневайся, божественный василевс, – начал он медленно, – но нам кажется, что великий дука имеет слишком много власти и влияния. Нет, нет! – замахал руками Василий, увидев, как недовольно покривились губы монарха. – В храбрости прославленного дуки нет никакого сомнения, всё дело в том, что… – проедр помедлил, подбирая слова, – как мне донесли евнухи, он… прелюбодействует с императрицей. Иоанн самолюбив, тщеславен, под его рукой Армянская тагма, которая может выполнить любой приказ. Его пребывание здесь таит опасность для тебя, о богоравный, – закончил с поклоном Василий.

Желваки заходили на смуглых скулах императора, в глазах вспыхнули огоньки ярости – Василий подтвердил то, во что ему не хотелось верить. Справившись со вспышкой гнева, Никифор хрипло произнёс:

– Что посоветуешь?

– Было бы неплохо удалить Цимисхеса из столицы, – вкрадчиво предложил Ноф.

– Но я не могу удалить его без веской причины…

– Причина будет, великий василевс, – коротко ответил евнух.

А через два дня к императору явился эпарх Константинополя Сессиний. Вид его был таков, что правитель Империи Ромеев от удивления даже приоткрыл рот. Градоначальник хромал на левую ногу, щека его распухла, а правый глаз не открывался вовсе из-за сильнейшего кровоподтёка.

– Вчера, – с трудом ворочая распухшим языком, поведал эпарх, – моряки повздорили с солдатами Армянской тагмы, моряков поддержала портовая чернь, началась нешуточная драка. Я вместе с главным судьёй тут же примчался к месту, где учинился беспорядок, и вот… – Градоначальник осторожно прикоснулся кончиками пальцев к распухшему лику. – Мы едва не погибли вместе с судьёй сами. Слава Иисусу Христу и Пресвятой Богородице, сохранившим нас в том страшном побоище!

– Погибшие в беспорядках есть? – спросил мрачно император.

– Десяток трупов и более сотни раненых. Но дело даже не в этом: противники обещают поквитаться друг с другом. Нужно срочно что-то делать, иначе будет ещё хуже, – с тревогой закончил эпарх.

– Хорошо, я приму меры, – подумав, ответил император. Не хватало ещё, чтобы доблестные воины гибли не на поле сражения, а в пьяных драках. Хорошо! – заключил он.

На следующий день город облетела весть, что Столичная тагма под командованием самого дуки Иоанна Цимисхеса отправляется для несения службы в далёкую ромейскую фему Халдию.

После ухода тагмы Никифор Фока облегчённо вздохнул. Теперь нет нужды думать об измене жены с Иоанном, да и о брате Льве некому будет вести завистливую болтовню. Пусть каждый занимается своим делом и не суёт нос в чужое. Он даже не лишил Цимисхеса высокого звания дуки, но сам факт, что под командованием дуки не целая армия Востока, а всего лишь Армянская тагма, – само это уже достаточно сильный удар по самолюбию двоюродного брата Иоанна. Ещё бы, дука в роли тагматарха!

Да, всего четыре года прошло с того триумфального августа, а как всё изменилось. Пылкая Феофано поостыла к нему, считает грубым мужланом, иногда открыто морща свой носик от запаха его виссиона, который император носил по военной привычке долго не снимая. Бурные ночи «дикой» любви на медвежьей шкуре, на которой предпочитал спать Никифор, которые поначалу приводили Феофано в экстаз, сменились её равнодушием и отчуждённостью. В своём простом воинском сердце Никифор любил Феофано, не мог устоять перед её красотой и пылкостью. Но получалось так, что он мог командовать всеми: солдатами, армией, империей, покорёнными народами, но только не Феофано. Она так умела очаровать, упросить, разгневаться, так посмотреть своими синими очами, что Никифор терялся. Привыкший к армейской дисциплине, он был беспомощен в интригах царского двора, в которых его жёнушка была более чем искушённой.

Никифор тяжко вздохнул. Многое, многое изменилось за это время, и не только в отношении жены! От восторгов горожан при его триумфальном входе в столицу до бросаемых нынче в спину укоров и обвинений, а то и обычных камней с грязью. Начеканив новых денег с изображением себя и своей покровительницы – Святой Богородицы, – Никифор объявил их ценнее, чем прочие номисмы с изображениями других императоров, хотя по весу они не отличались. Он выпустил также «облегчённые» номисмы – тетартероны, в которых было меньше золота, и приказал принимать их по номиналу. Однако государственные налоги требовалось платить «полноценными» номисмами, а всякую выдачу из казны делали тетартеронами, от которых в Константинополе стремился избавиться каждый торговец. На рынках начался хаос, пошли протесты. Потом ещё этот голод… Всеобщее обожание сменилось ненавистью.

Воспоминания разворачивались, как многоцветный ковёр. Ещё с самого начала, с того дня, когда он, провозглашённый армией императором, под ликующие крики горожан вошёл в Константинополь, ещё тогда между ним и жителями столицы появилась первая «трещина». На следующий же день к нему пришли просители от горожан.

– О прославленный мудростью и справедливостью, – выступил вперёд седой дородный торговец, низко кланяясь, – накажи воинов своих, которые ведут себя в столице империи, как в покорённом городе.

– Они буйствуют, грабят и насилуют женщин! – звенящим от волнения высоким голосом добавил другой знатный горожанин.

Остальные тоже загалдели, высказывая своё негодование.

– Ну уж, грабят да насилуют. Не может этого быть! – отвечал император. – Если кто-то и взял на память об этом значимом для империи дне какую-то безделицу, разве для воинов, отдающих свои жизни ради вашего спокойствия, этой безделицы жалко? Вижу, люди вы все не бедные. А что касается женщин, то воины им всегда нравились, что ж тут удивительного? Конечно, если муж узнал об измене, то каждая будет потом кричать, что её взяли силой, обычная женская хитрость, которая не стоит разговоров!