Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Но душу Абулафии волнует не только предстоящая встреча с маленьким верблюжонком или мешками пряностей, но и скорое свидание с двумя своими тетками — старшей, с которой он распрощался десять лет назад, и с новой, молодой, которую никогда не видел, хотя она с самого времени замужества живет в его бывшем доме, в доме его незабвенной и утраченной любви. Стоит ему, однако, воочию узреть наконец толстобрюхий, буроватого цвета корабль, надежно укрытый капитаном в нависающих над рекою зарослях, как он напрочь забывает о тетках, и из его уст вырывается возглас восхищения при виде той находчивости, с которой военное начало совмещено в этом корабле с началом гражданским, дабы позволить его владельцам предпринять авантюру, исход которой известен пока одному лишь Господу Богу.

И он вновь обнимает мужественного дядю, который действительно не отрекся от своего племянника, а затем попадает в руки уже узнавшего их издалека и поспешно спустившегося с палубы Абу-Лутфи, который с громким криком набрасывается на него и разве что не душит, сердито и жадно сжимая бывшего компаньона в своих объятьях. Потом Абулафия поднимается по веревочному трапу на палубу корабля, и там капитан Абд эль-Шафия склоняется перед ним в низком поклоне и велит одному из матросов поднять на мачте маленький голубой вымпел в честь почетного гостя, которому вскоре предстоит оказать гостеприимство им самим. Черному рабу приказывают растолкать рава Эльбаза, который торопливо выскакивает из своей каюты, весь всклокоченный, растерянный и кое-как, наспех, одетый, и Абулафия, удивленно раскрыв глаза при виде этого невзрачного андалусского раввина, почтительно целует ему руку и передает привет от маленького сына, который сейчас отдыхает под надежным наблюдением его, Абулафии, жены. Но прием продолжается, гостя ведут в глубины корабельного брюха, и вот уже его окутывает сильный магрибский запах детских лет, и он чувствует, что это бурое, исполосованное шрамами арабское сторожевое судно словно стало уже неотъемлемой частью его существа, и глаза снова наполняются слезами печали от воспоминания о той разлуке, которая была ему навязана, и от мысли о той, которая еще предстоит.

И тут на палубу поднимаются дядины жены Сначала приближается первая, и хотя за те годы, что Абулафия ее не видел, она прибавила в теле, и весьма пополнела, и округлилась лицом, он снова различает в ней то добродушие, которое так и излучает эта спокойная женщина. И пусть он ребенком не раз сидел у нее на коленях — теперь он остерегается излишне приближаться к ней и лишь склоняется в многократных поклонах, снова и снова уважительным тройственным жестом прижимая ладонь сначала ко лбу, потом к губам и оттуда к сердцу и снова и снова приветствуя ее, а потом осведомляется о здоровье ее сыновей, но тут же начинает запинаться, потому что видит, что к нему уже приближается вторая его тетка — в легком утреннем наряде, смущенно, даже с некоторым испугом приоткрывая в улыбке такие сверкающие и совершенные зубы, что он краснеет и торопится опустить глаза, ибо ее молодость щемит его сердце, и не только при мысли о самом себе, но и в предчувствии предстоящего гнева и обиды его жены, которая, увы, не захочет подчиниться Бен-Атару. Да, теперь он уже знает это наверняка. Его жена ни в коем случае не согласится отменить свою ретию , пусть даже этот андалусский рав потрясет их всех своими толкованиями и цитатами.

Но он понимает также, что не может уже уклониться от обещания принять гостей, даже если это обещание и было вырвано у него не без некоторой хитрости. И хотя мысль о том, что дядя с двумя его женами поселится в его доме, вызывает у него настоящую дрожь, он знает, что никогда не простит себе, если позволит своим единокровным родственникам, которых сам Господь, да славится Имя Его, привел к нему невредимыми из далекой родной страны, ночевать в каком-нибудь христианском постоялом дворе, который уже изначально, по причине своей сомнительной с точки зрения веры пищи, неприемлем не только для евреев, но даже для исмаилита Абу-Лутфи, — а тот уже тут как тут, легок на помине, и уже хищно поглядывает на северного компаньона, пылая всегдашним своим желанием немедленно похвастаться товарами, которые он добыл для него в долинах Атласских гор.

И вот, на какой-то короткий миг, всё словно бы снова становится как встарь, разве что полумрак конюшни Бенвенисти сменился полумраком корабельного трюма да ржанье лошадей и рев ослов превратились в глухие постанывания одинокого верблюжонка. И те же запахи острых пряностей вновь вырываются из открываемых мешков, и золотистые медовые соты опять демонстрируют восхищенному взгляду свое тонкое плетение, и снова извлекаются из тайников маленькие, очаровательные кинжалы, инкрустированные крошечными драгоценными камнями, и уже Абулафия, как встарь, увлечен видом новых товаров, и торопится оценить их качество, и прикидывает их шансы на рынке, и пока он разговаривает обо всем этом с исмаилитом, днище корабля начинает медленно колыхаться под его ногами, а деревянные борта начинают чуть покачиваться, потому что капитану Абд эль-Шафи тем временем уже отдан негромкий приказ вывести корабль из-за излучины и двинуться вместе с путешественниками в сторону дома, в котором их ожидает новая жена .

И хотя эта новая жена совершенно неспособна сейчас представить себе, что в эту минуту к ее жилищу медленно приближаются две незваные гостьи, но страх перед переступившим порог ее дома магрибцем все равно уже вонзился стрелой в ее сердце, и, не находя себе покоя, она спускается во двор, чтобы задержать брата, который как раз запрягает коня, собираясь отправиться на юг, в еврейское поместье Виль-Жуиф, расположенное в трех часах конного пути отсюда, куда, как сообщили молодому господину Левинасу, пару дней назад прибыл некий торговый человек из Страны Израиля, привезя с собой редкой красоты жемчужину. Однако молодой господин Левинас, который обычно с тончайшей точностью угадывает, что происходит в душе его сестры, на сей раз изумлен, когда слышит ее просьбу не покидать дом, пока не вернутся Бен-Атар со своим равом. «Кого она, собственно, боится, — удивляется он. — Бен-Атара? А может быть, рава?» Она замолкает и сначала не отвечает ничего, но хотя в этот сияющий утренний час ей не под силу вообразить, какая мрачная угроза медленно приближается сейчас к самому сердцу Иль-де-Франс, она, видимо, смутно предчувствует что-то страшное и потому, сконфуженно, запинаясь, произносит наконец: « Рава… » — тут же сама удивляясь своему ответу. Ее брат взрывается таким хохотом, что приводит в ликование коня, который давно уже нетерпеливо рвется в дорогу. «Что такого может сказать андалусский рав, чтобы испугать ее — дочь и вдову великих и прославленных знатоков Торы? Ведь никакое самое изощренное толкование, никакая самая знаменитая притча из Писания, никакой самый древний свиток наверняка не смогут изменить то новое, ясное и справедливое постановление, которое было продиктовано действительностью и утверждено величайшими светилами Галахи. И вообще, — и тут брат с нежностью касается хрупкого плеча сестры, — не нужно вступать в переговоры с кем бы то ни было, пока мы не соберем специальный суд, который, будем надеяться, превратит нашу несколько туманную ретию в окончательный и бесповоротный херем».