Авраам Иегошуа - Путешествие на край тысячелетия

Однако доброжелательность стражников к своим и чужим евреям, явившимся в страну Мозеля и Рейна, не означает, будто они готовы также отказаться от таможенного сбора, который вправе стребовать за товары, переполняющие еврейский фургон. А когда путешественники пытаются схитрить, объясняя, что это-де не товары, а подарки многочисленным родственникам, которые ждут не дождутся их в Вормайсе, начальник стражи, сначала растерявшись, быстро приходит в себя и сурово приказывает отвести фургон с «подарками», вместе с возвращающейся на родину голубоглазой еврейкой, в находящийся неподалеку замок, чтобы получить там авторитетное разъяснение, как отличить предназначенные на продажу товары от родственных подарков.

Теперь уже поздно отказываться от тупой выдумки, и поэтому Абулафии приходится быстро перепрыгнуть в большой фургон, чтобы не оставлять жену наедине с жестокосердными лотарингцами. И пока Абд эль-Шафи, чей важный морской чин и положение никто здесь не в состоянии себе представить, все еще сражается с двумя стражниками, которые с явной враждебностью и злобой пытаются вырвать из его рук поводья, Бен-Атар приказывает второму моряку тоже вскочить в большой фургон, который уже катит по указанной ему дороге, и помочь Абулафии и капитану предотвратить недобрые намерения, что, возможно, кроются за требуемым «разъяснением». И вот он остается, вместе с двумя женщинами, равом Эльбазом и его сыном, у стен города Вердена, под серым, осенним, мягким небом, на изрезанном маленькими речными протоками пышном зеленом лугу, окруженном излучиной реки Мёз, и стоит, отвернувшись, стараясь не глядеть на черного раба, который по приказу стражников вынужден сбросить с себя одежду и предстать перед ними в чем мать родила, чтобы они могли кончиками своих копьев тщательно и надежно проверить, на какую глубину внутрь тела простирается его чернота. И тут вдруг из-за городской стены, в том месте, где стоит монастырь Сен-Ванн с двумя его круглыми башнями, поднимаются звуки какого-то странного пения, сопровождаемые жалобными завываниями какого-то животного. Похоже, однако, что стражников это пение ничуть не удивляет, и поначалу кажется даже, что они пытаются заглушить доносящиеся из-за стены звуки глумливыми насмешками. Однако упрямая, звучная песня, несущаяся в вечернем воздухе, постепенно завораживает даже их, так что они наконец оставляют в покое обнаженного юношу, и тот снова закутывается в свое бледно-зеленое одеяние, остатки платья первой жены, и, дрожа от стыда и боли, присоединяется к пяти евреям. И грызущий страх за спутников, увезенных в далекий замок, напрочь отвлекает Бен-Атара и всех прочих от певучей мелодии, что льется звенящим ручейком в серебристо-сером сиянии позднего послеполуденного часа.

Всех — кроме второй жены, которая с первых же звуков ощущает, как у нее переворачивается все внутри. Словно колдовская сила этого пения, обвившись вокруг нее, протянула ниточку между нею и ее маленьким сыном, которого она оставила в родительском доме на далеком африканском материке. И она вдруг поднимается, потрясенная до глубины души, и не в силах сдержаться, не владея собой, начинает умолять Бен-Атара поскорее отвести ее к источнику этих звуков, словно именно в нем скрыт тот бальзам, что способен исцелить ее тоску. Но Бен-Атар опасается еще раз делить свою маленькую группу и потому поначалу отклоняет странные настояния жены и только пытается ее успокоить, однако неведомая музыка так глубоко, видимо, проникла в душу этой молодой женщины, что она не уступает и, утратив стыд, падает перед мужем на колени и в слезах пытается целовать его ноги, пока он не обращается в замешательстве к стражникам, которые с легким любопытством наблюдают за этой сценой, и, широко разведя руки, просит их прекратить это пение, потому что оно сводит его молодую жену с ума.

Но лотарингские стражники не могут, да и не хотят прерывать загадочную песню, потому что теперь, как нетрудно заметить, она уже развлекает и их самих. И раз это так, то Бен-Атару, если он хочет успокоить бурю, внезапно вспыхнувшую в душе его второй жены, остается лишь удовлетворить ее причуду и провести через ворота в город. Поэтому он велит первой жене, которая все это время смотрит на свою подругу широко раскрытыми от изумления глазами, укрыться внутри фургона и просит рава и его сына присоединиться к ней там, а молодому рабу приказывает сесть на опустевшее кучерское сиденье и взять поводья в одну руку и кнут в другую, чтобы в случае, если во время их короткого отсутствия кто-нибудь замыслит против путников какое-нибудь зло, черный юноша мог бы хлестнуть лошадей и в мгновение ока умчаться вместе с фургоном по раскинувшейся перед ним дороге. А затем, попытавшись, с помощью тех же жестов да заискивающей улыбки, объяснить стражникам, что именно он хотел бы сделать и кого вручает на это время их попечению, берет в свою сильную руку тонкую ладонь дрожащей от нетерпения жены, не без колебаний проходит с ней через крепостные ворота внутрь города и направляет свои шаги прямиком в ту сторону, откуда доносятся звуки пения и музыки.

Уже более шестидесяти дней, с самого отплытия в это дерзкое, невообразимое путешествие по морю, и по океану, и по реке, а теперь еще вдобавок по суше, Бен-Атару не доводилось вести вот так, прилюдно, только одну свою жену, как это ему случалось порой на танжерском побережье. И теперь он сочувственно смотрит на молодую женщину, что семенит сбоку маленькими быстрыми шажками, то ли рядом, то ли следом за ним, и в своем душевном волнении не замечает или не хочет замечать, что ее вуаль вскинулась наверх, обнажив смугло-коричневое лицо, изваянное простым, но точным резцом неведомого мастера. И Бен-Атар никак не может решить, то ли это звуки странного пения пробудили в ней желание и волю отделиться от остальных, то ли она сама давно хотела побыть с ним наедине — не так, когда, извиваясь, отдавалась ему в темноте на узкой постели, а как сейчас — под распахнутым сводом небес и на широком открытом просторе. И вот так они и идут, Бен-Атар и его вторая жена, — под огромным серым небом, пересекая широкую, прорезанную длинными бороздами пустошь за воротами, на которой там и сям разбросаны простые, безыскусные надгробья, такие однообразные по цвету и форме, что кажется, будто все, лежащие под ними умерли и похоронены все разом, в один и тот же час а затем, на краю того кладбища, перед ними открывается одинокий дом, прилепившийся к самой стене монастыря, и перед его открытой дверью, к великому своему изумлению, они видят не хор, как ожидали, а всего лишь двух поющих людей, мужчину и женщину — их-то дуэт, сопровождаемый игрой на лютнях, и придавал, оказывается, доносившемуся за городские стены пению его странную объемность и звучность. И пока Бен-Атар нерешительно замедляет шаги, вторая жена уже отрывается от него и, вся напрягшись, почти бегом, спешит в сторону певцов, прямо ко входу в дом, в темной глубине которого магрибцу смутно виднеется стол с десятками разнообразных кувшинчиков, флакончиков и бутылочек, наполненных, похоже, лечебными порошками, настоями трав и целебными микстурами, а возле стола — фигура врача, а может, аптекаря, человека лет тридцати, с непокрытой головой и подстриженной бородкой, который стоит, прислушиваясь к песне, явно исполняемой в его честь. За ним висит на стене глиняное подобие Распятого, который и через тысячу лет после рождения все еще корчится в смертных муках.