Анна Ветлугина - Игнатий Лойола

— Вот! — торжественно провозгласил Лойола. — Вы видите, что происходит, когда заповеди не приживаются в сердцах? Готов поспорить, сейчас они начнут кидаться.

Кривляясь, дети грызли яблоки. Они, действительно, замышляли обстрелять проповедника огрызками, но, смутившись, отступили под защиту дерева.

— Куда пошли? — остановил их Игнатий. — Вы мне очень нужны. Кидайте в меня ваши яблоки. Прямо так, как вы собирались это проделать. Я жду. Не упускайте момента.

Теперь все прохожие с любопытством останавливались послушать, а собравшаяся толпа привлекала народ с других улиц. Подошли два монаха и, с крайне скептическим выражением, уставились на проповедника.

— Кидайте же! Смелее! Будьте мужчинами!

Мальчишки, будто заворожённые, снова подошли к нему и робко выронили яблоки.

— Вот! Они кинули это в вас... Какова ваша первая мысль? — Иниго обвёл взглядом собравшуюся толпу. — Вы накажете сорванцов, но не будете держать на них зла — ведь они только дети. Другое дело — ваши настоящие враги. С ними вы разберётесь по закону: око за око и зуб за зуб. Но, живя в полноте истины любви Христовой, можно отнестись ко всем врагам, как к детям. Наказать их, для их же пользы, но не лишать любви. Не лишать. Никого, — он оглянулся. — Даже этих двух монахов, которые сейчас смеются над моими попытками понять слово Божие, вместо того чтобы помочь мне.

Грянул дружный смех. Весёлый и сочувственный. Проповедник победил. К его ногам посыпались мелкие монеты, кто-то совал ему в руки хлеб. Монахи поспешно скрылись за дверями ближайшего дома.

Когда проповедь закончилась и толпа поредела, к Иниго подошёл незнакомец.

— Вы ведь Игнатий? Как хорошо, что я нашёл вас! Сеньора просила передать вам двенадцать эскудо.

Не успел Лойола поблагодарить посыльного и спрятать деньги, как из двери, в которую удалились монахи, вышел кардинал в малиновом дзукетто. Иниго узнал его крупное, чуть асимметричное лицо, выражавшее крайнее недовольство. Точно с таким же выражением он слушал неудачное выступление Лойолы двенадцать лет назад на венецианском диспуте.

— По какому праву вы смеете оскорблять монашествующих? — сухо поинтересовался он.

— Ваше высокопреосвященство! — с почтением ответил Иниго. — Я только призывал народ не лишать их любви. Разве может это считаться оскорблением?

Кардинал, поджав губы, оглядывал собеседника. Наконец он процедил:

— Надеюсь, вы говорите правду.

Повернувшись, он собрался уходить. Яркая, не успевшая оформиться мысль, мелькнула у Лойолы, и он бросился наперерез:

— Ваше высокопреосвященство! Прошу вас, благословите мою поездку в Венецию!

— В Венецию? — удивился иерарх. — Зачем вам моё благословение?

Подумав мгновение, он продолжил:

— Впрочем, езжайте. Я служу там, найдите меня, побеседуем.

И поднял руку для благословения.

В Болонье Иниго не смог остаться надолго, как собирался. Не прошло и месяца, как прежняя болезнь снова настигла его. Потеряв надежду на продолжение учёбы, он решил идти в Венецию раньше срока, оговорённого с друзьями. Вдруг перемена места принесёт облегчение?

Он боялся не застать в живых своего благодетеля — сенатора Тревизана. С их последней встречи прошло двенадцать лет. Всю первую половину дороги Иниго думал о нём с печалью, но потом вдруг ясно почувствовал спокойную радость.

Придя в Венецию, он постучал в знакомый дом. К его крайнему удивлению, дверь открыл сам Марк Антоний. Он выглядел постаревшим и усталым, но, узнал гостя, просиял.

— О! Какая встреча! Arratsalde on! — поприветствовал он нежданного гостя по-баскски. — Я первый день, как смог встать с постели, — объяснил он, — хожу по всему дому и радуюсь. Очень долго болел.

Как тогда, в далёком 1524 году, они сидели на овечьих шкурах и пили прекрасное вино.

— Ты всё-таки смог стать теологом, — с уважением сказал сенатор.

— Пока нет, — вздохнул Иниго, — хотелось бы ещё поучиться.

Тревизан усмехнулся:

— Не надо. Я слышал о тебе от некоторых... присутствовавших на том диспуте, куда тебя послала моя жена. Они не прочь поучиться у тебя.

Лойола задумчиво погрузил руку в кучерявую овечью шерсть.

— Пусть учатся у Иисуса, это надёжнее.

Через некоторое время Тревизан отвёл Иниго к кардиналу Театинскому Джанпьетро Караффе, тому самому, давшему благословение на поездку. Лойола уже знал, что Караффа вместе с другими священнослужителями основал созерцательный орден театинцев. В Болонье он защищал именно их. Лойола, проповедуя на венецианских улицах, успел снова столкнуться с неодобрением этих монашествующих.

Они с Тревизаном пришли в тот самый дом с пятнами сырости на стенах и с подслеповатыми окошками, выходящими на узкий тёмный канал. Он принадлежал Караффе. Там часто происходили встречи и диспуты.

— Вы всерьёз полагаете, будто ваши уличные кривлянья приносят более пользы, чем молитва? — спросил его кардинал.

— Полезно и то и другое, — отвечал Лойола, — но если говорить о ваших театинцах, то их жизнь до ужаса однобока. Они сидят, закрывшись в домах, а выходят, похоже, только для препирательств со мною. Голодают, но не просят подаяния, надеясь на добрых людей, которые сами найдут их и накормят. А главное — они не делают ничего доброго, никому не помогают. Почему люди должны их кормить?

Недовольство вернулось на лицо Караффы.

— Если бы всё было, как вы пытаетесь мне доказать, монахи ничем не отличались бы от слуг. Те тоже «помогают» за деньги.

— То есть театинцы не изменят свой образ жизни, я правильно понял ваше высокопреосвященство?

— Во всяком случае, они не будут советоваться с вами, — холодно сказал кардинал и встал, давая понять, что беседа окончена.

Уже на улице Иниго сказал сенатору.

— Мне жаль, если принёс тебе огорчение. Но свой путь нельзя терять.

— Ты всегда следуешь своим путём, за это я и уважаю тебя, — ответил Марк Антоний.

Восьмого января 1537 года в Венеции появились Фавр, Хавьер и остальные. Их было уже девять человек. Они поселились в Госпитале Неизлечимых. Ухаживали за несчастными и ожидали Пасхи для поездки в Рим. Как раз в пасхальное время паломники, собирающиеся в Святую землю, обычно просили благословения у папы.

Когда пришло время идти — Лойола вдруг заявил, что остаётся.

— Вы прекрасно справитесь без меня, — отвечал он на все просьбы и вопросы.

— Какова же причина? Почему он не говорит? — возмущался Бобадилья. Хавьер пытался его успокоить:

— Не говорит — и не надо. Разве он обещал отчитываться перед нами?

Но Фавр, как священник, знающий о некоторых новостях в мире духовенства, улыбнулся со значением: