Валентин Иванов - Русь изначальная

Остатки духовенства своими телами пытались спасти от осквернения раку святой Софии, чтимую византийцами, прославленную чудесами. Вера в мощь пальцев святой, хранившихся в раке, была столь велика, что клир с ее помощью собирался укротить безумие восставшего народа и смирить кровожадность войска.

Тридцать диаконов и тридцать мирян держали священный саркофаг на шестах из кипариса и пальмы. Солдаты ринулись на завоевание сокровища, как некогда, по свидетельству Библии, непокорные Моисею евреи – к золотому тельцу. Живая стена безоружных была растоптана, как камыш стадом буйволов. Рака рухнула, давя и калеча последних защитников пятьюстами фунтами своего веса. Несколько носильщиков встали над святыней с обломками безобидных палок в руках, какой-то богатырь-диакон со свистом вертел, как гирю боевого кистеня, тяжелую панагию на серебряной цепи.

Ракой овладели готы, закрыли добычу в строю, передали в тыл. Где-то в здании сената сорвали крышку раки, вышвырнули мощи, рубили и ломали золото, выколупывали цветные камни и жемчужины, сплющивали дно, стенки, крышку.

На трупах перебитого духовенства вспыхнула опасная драка – герулы требовали свою долю здесь же, на месте. Несколько человек уже упали, герульские стрелки выбирали позицию, чтобы перестрелять готов. Усмирение мятежа грозило превратиться в драку между отрядами наемников. О мятеже все забыли. Мунд и Филемут хлестали плашмя одичавших солдат, комесам помогали центурионы.

Софийская бронза больше не взывала к богу. Храмовые доски кричали: «Бей!»

Византийцы называли звук этих бронзовых бил Голосом. Южный ветер носил его до Евксинского Понта, северный – по всей Пропонтиде. «Бей!» – призывал Голос. Десятки подголосных досок звали на помощь, как перепуганные дети.

Трое колоссальных спафариев в белых палатийских плащах на латах, в золоченых касках с решетками, опущенными на лица, протолкались к Мунду. Поднятая решетка открыла смуглое лицо, курчавую бороду и желтоватые белки глаз в тяжелых веках. Арсак, центурион третьей сотни избранных телохранителей Божественного, сказал Мунду:

– Единственно Непобедимый хочет знать…

– Передай, – перебил Мунд, – клир Софьи пристал к охлосу, я утопил его в крови. Теперь пойду дальше и успокою город.

– Шум раздражает тончайший слух Величайшего, – намекнул Арсак на Голос.

Мунд ответил ругательством, он не нуждается в подсказках. Арсак смиренно склонился перед магистром, который был па полторы головы ниже спафария. Мунд сегодня – главное лицо. Ходил слух, что Велизария ждет немилость. Тогда никто, кроме Мунда, не будет назначен главнокомандующим Востока и Запада. Дерзкий, подобно всем спафариям, Арсак проглотил обиду, как спелую сливу.

Арсак знал, где ахиллесова пята знаменитого Велизария: его считали римлянином. Ему охотнее, чем другим полководцам, подчинялись легионы, сформированные из коренных подданных империи. Византийский плебс делал плохую услугу Велизарию бурными приветствиями трибун ипподрома. Мунда, Филемута или его, Арсака, никогда так не встретит охлос, какие бы высокие звания ни даровал им базилевс. Это хорошо…

– Прости, могучий, я неудачно сыграл на флейте, – извинился центурион спафариев. – Единственно – усердие и почтение к тебе… Но – не соизволишь ли ты?

Арсак подал Мунду серебряный кубок, другой спафарий наполнил его вином из маленькой амфоры, оплетенной ивой.

– Внимание Нарзеса, – шепнул Арсак. – От него же, – центурион спафариев протянул Мунду кольцо с аметистом, приносящим удачу. – И еще через Нарзеса… Сверхвеличайший сказал: «Да опустит верный Мунд всю тяжесть меча на охлос. Христос-спаситель изберет виновных и сам отведет железо от невинных».

Арсак решил задержаться, чтобы видеть, как заткнут глотку Софии. Здесь было интереснее, чем на ипподроме. Арсак исполнял обряды церкви и считался кафоликом. Но единственное воспоминание детства – разгром несторианского храма в Феодосиополе, учиненный гарнизоном по приказу нового кафолического епископа, – каким-то капризом человеческого сознания оставило в Арсаке неприязнь к кафоличеству. Сопровождавший Арсака гигант негр был, по мнению центуриона, тайным язычником, а мавр, быть может, и донатистом, как многие африканцы. В сотнях спафариев властвовало братство. Холимые базилевсом, имевшие доступ в святая святых Палатия, спафарии были сплочены жаром всеобщей к ним завистливой ненависти.

Сторожевая служба выработала у спафариев привычные позы спокойного ожидания. Трое колоссов с решетками вместо лиц казались скульптурной группой, поставленной для украшения сената. Центр площади Августеи занимали статуи: мать Константина – Елена и серебряная Евдоксия, жена императора Аркадия, при котором империя распалась на Западную и Восточную. Чуть сзади и левее императриц четыре колонны поддерживали купол с лепными атрибутами войска: мечами, касками, щитами, латами, бичами и боевыми колесницами. Это был Милий, подражающий италийско-римскому, – срединный холм, или курган, от которого начинался счет стадий всех дорог до всех границ империи.

Будто придя от всех границ, будто одолев все дороги, византийцы набросились на забывшихся наемников. Не одно войско погибало, рассыпавшись для грабежа, захлебнувшись добычей. Но здесь нападающий был слаб, а грабитель слишком крепок оружием и боевой привычкой. Готские сотни, чуть дрогнув, отошли, чтобы восстановить строй. Герулов же, более привычных к конному бою, чем к пешему, толпа захлестнула. Как счел потом Филемут, он потерял в этой схватке более половины из тех, кого ему пришлось лишиться в своем отряде за весь многотрудный день.

Часть мятежников под натиском готов отступила к паперти Софии. Спафарии видели черепицу, которая падала с кровли, блестя позолотой. Мятежники разрушали кровлю базилики, чтобы бить готов. Готы же, прикрываясь щитами, как под вражеской крепостью, рвались в двери – ворота такие широкие, что сорок человек могли войти туда строем.

Софийская звонница помещалась с левой, восточной, стороны, в круглой башне с крышей на высоких столбах, чтобы вольнее звучал Голос. Вдруг он смолк. Молчание воспринялось как внезапная глухота. Слух, измученный дрожанием бронзы, отказывался сразу принять другие звуки.

У спафариев не стало повода длить развлечение. Кучка мятежников еще сопротивлялась, зацепившись за Милий. Герулы гнали толпу к началу Месы, вдоль развалин бань Зевксиппа. Спафарии побежали к Палатию саженными прыжками. Последнее, что заметил Арсак, – комес Филемут не понял, что следовало загнать мятежников в западню ипподрома, где они пропали бы, как куры. Как сказать базилевсу об ошибке герула и насолить новому патрикию?