Леонид Корнюшин - На распутье

…Тридцатого октября, дождливым утром, в королевский стан с пышностью государя, в каптане шестериком вороных вдруг явился Жолкевский. По всему польскому стану вмиг разнеслось: гетман привез пленного, скинутого царя Шуйского. Отправив из Москвы послами Голицына и Филарета, Жолкевский для безопасности привез в стан под Смоленск и Шуйского, — так было спокойнее. Радным панам не терпелось поставить еще вчерашнего московского царя на колени пред их королем.

Почти сразу Василия Шуйского — на нем была какая-то поношенная епанча поверх кафтана — повезли в королевский шатер. Василий Иванович хранил наружное спокойствие. Имя его было опозорено, но он по-прежнему не признавал ни пострижения, ни отстранения от трона, ни торжества врагов своих, изменников, вошел не смиренный, не с опущенной головой, а с горделивой осанкой царя всея Руси, должно быть не осознавая, каким все же жалким выглядит. Сигизмунд, в латах поверх камзола, чтобы казаться воинственным, встретил поверженного русского царя с королевской милостью. Приближенный Сигизмунда высокомерно сказал:

— Ты должен поклониться наияснейшему великому королю.

Шуйский, не глядя на заносчивого ляха, громко выговорил:

— Не подобает московскому и всея Руси государю кланяться польскому королю. А взят я в плен не вами, выдан изменниками слугами.

— Мы и не помышляем унизить тебя, — сказал Сигизмунд.

Вместе с Василием Ивановичем под Смоленск к королю были привезены как заложники и два его брата — Дмитрий и Иван.

Появление в стане Шуйских как пленников не обрадовало русских послов. Но приезд гетмана Жолкевского мог повлиять на ход переговоров.

Филарет, сбираясь к полякам, наказал:

— Припрем гетмана его же клятвой — благо что он тут.

Жолкевский сидел, как сыч, будто никого не узнавал, глядел куда-то выше посольских голов. Филарет заговорил первым, пытаясь поймать холодный взгляд Жолкевского:

— Ты не раз, пан гетман, говорил всем нам, что как только мы явимся к королю, то его величество тотчас же со всем войском отойдет в Польшу. Такую же клятву ты дал и в Займище.

Жолкевский переглянулся с панами, сказал им что-то по-латыни и выслушал от них слова на непонятном для московских людей языке.

— Чтоб его величеству отойти от Смоленска, о том я вам не говорил. Не упорствуйте: исполните королевскую волю и приговорите сдать город.

…Подкупив охранника, — Шуйский посажен был в баню под надзор, — Филарет проник к бывшему царю. Жалость и презрение теснили сердце митрополита. Но, презирая Шуйского за посрамление трона, Филарет Романов не мог отделаться от мук совести. Он винил себя самого: «Кому же я служил в Тушине? Хоть бы просто лжецу, а то иудею да ляхам!» Он проник к свергнутому царю не ради излияния упреков — не по-божески бить упавшего, но с целью вселить в него дух крепости и стойкости.

Шуйский сидел на скамье, Филарета он встретил насупленно, пригнув голову.

— Василий Иванович, я и другие послы, от имени коих я сумел проникнуть к тебе, мы желаем знать: то правда, что ты не поклонился королю? Мы бы хотели знать правду!

— А ты, митрополит, поверишь, что я скажу?

— Поверю, бо тебе за ложь придется пред Богом ответ держать.

— Тогда знай, что это так и было!

Филарет и по интонации голоса, и по выражению глаз видел, что Шуйский не лжет, и радость охватила его сердце.

— Русь не забудет твой поступок! — воскликнул Филарет, на что Шуйский покачал головою:

— Для меня все кончено. — В голосе Василия Ивановича что-то дрогнуло.

Филарет угадал его раскаяние.

— НО Господь все прощает, — утешил его Филарет.

Однако Шуйский не желал поддаться чувству раскаяния: его испепеляла обида.

— И ты, владыко, предал меня! — сказал с укором Василий Иванович. — Кому ты служил в Тушине? Врагам нашей веры и Руси!

— Есть такой грех — за то и каюсь.

— Польские собаки! — проговорил Шуйский не столько для ушей Филарета, сколько для своей стойкости. — Пусть погибну в темнице от голода, но им не доставлю удовольствия увидеть московского царя на коленях.

— Княже Василий Иванович, сам Господь не почтет за грех твою гордость. Я же буду молить Бога, дабы дал он тебе силу духа.

— Не сдавай Смоленск. Пускай ляхи разобьют свои лбы об сию каменную твердыню, — проговорил Шуйский.

— И средь послов есть предатели!

В дверцу бани влез гайдук в черной шапке.

— Пан добродию, уходи скоро, близко господин гетман.

— Храни тебя Бог! — Филарет перекрестил Шуйского.

Голицын кивнул думному дьяку Луговскому, но тот не успел развернуть грамоту, как его опередил Жолкевский:

— Я ничего не помню. Писали русские, а я, не читавши, руку и печать приложил, и там все наврано… — Гетман, нагловато усмехаясь, вынул из-за обшлага кафтана столбец, пронзительным голосом выговорил: — Не вы правите, а князь Мстиславский вот что мне сказал, я в точности его речь записал, слушайте: «Пусть король приезжает в Москву вместе с сыном, пусть он управляет Московским царством, пока Владислав не возмужает».

— Нам князь Мстиславский не волен указывать! — отрубил Филарет. — Мы такого указа от бояр не получали.

— Насчет въезда в Москву короля и целования ему креста, такого, пан гетман, мы не признаем! — заявил с решительностью и Василий Голицын.

Когда послы гурьбой повалили наружу, Лев Сапега остановил Томилу Луговского. Дьяк, задрав сивую бороду, сжав в куриную гузку рот, снизу вверх глядел на литовского канцлера. Водянистые глаза Сапеги светились ложной ласковостью. Канцлер дотронулся в знак особого расположения до руки дьяка:

— Я желаю тебе добра. Иди с Сукиным в Смоленск и склоните жителей на целование креста королю и королевичу, и ты за это получишь удел и еще много всякого добра. С королем у меня уговорено.

— Лучше навязать на себя камень и кинуться в море!

Сукин караулил Луговского у въезда в посольский табор.

— Дело проиграно. Нам Филарет с Голицыным — не указ. Мы сами себе послы! Ты что, али слепой, Томила? Сила солому ломит.

— Выслуживаешься с дьяком Сыдавным за польскую похлебку? Заруби себе на носу: я землю свою не предам!

На другой день послы вызвали к себе — они стояли в курной избе — Сукина с Сыдавным.

— Подумайте, выродки, о своей душе да о Господе! Вас не за тем посылал патриарх. — Филарет стоял перед ними грозный, устрашающий. — Вы куды прямите?

— Вы не вправе вести дело от всего посольства. Вы всего-навсего худородные дьяки! — заявил Голицын.

— Не подымай голос, мы тебе не челядь с дворни, — огрызнулся Сыдавной. — Нас посылает король со своей грамотой в Москву для государского дела. Как нам не ехать?

…Через неделю Сукин, Сыдавной, подбив на черное дело еще двадцать семь человек, подговоренные Львом Сапегой и гетманом, не спросясь Голицына и Филарета, погнали коней в Москву — вести дело к тому, чтобы Москва склонила голову перед Сигизмундом.