Кейт Мэннинг - Мoя нечестивая жизнь

Мне еще не исполнилось семнадцати, а я уже знала основы ремесла. И только потому, что смотрела, слушала и делала то, что говорила мне миссис Эванс. Однажды я достала из утробы ягодичного мальчика [51], красные пяточки вперед, а подбородок до того задран, что я испугалась, не отстегнется ли у него голова. Я видела матерей, которые рожали пьяные, и таких, что хлестали «Целебную сыворотку», будто это сидр. Я видела, как рождаются близнецы, я видела мальчика, родившегося в рубашке, лицо у него было словно закрыто вуалью цвета кипяченого молока. Его мать сразу положила эту штуку в жестянку из-под табака, сказав, что продаст ее какому-нибудь моряку.

– Есть поверье, что оболочка плода спасет утопающего, – сказала миссис Эванс.

Она учила меня почти всему. Пока я ассистировала только при нормальных родах; присутствовать при родах преждевременных мне не разрешалось. Но мне позволили смотреть операцию по ликвидации непроходимости, которую проводили некоей миссис Торрингтон, у которой уже имелось восемь детей. Видела я также, как учительница разобралась с задержкой, перепугавшей другую даму, у которой детишек было семеро. Ни та, ни другая не могли себе позволить произвести на свет еще одну плаксу, причем обе они, неважно, сколько труда затратила миссис Эванс на каждую, на прощание ограничились простым «спасибо». Моя скорбная обязанность состояла в том, чтобы выносить таз после операции, и как-то раз мне показалось, что я разглядела в кровавом месиве очертания, напоминавшие содержимое разбитого яйца.

– Что с тобой? – спросила миссис Эванс, увидев мое печальное лицо.

– Его убили.

– Он и не жил никогда, – отрезала миссис Эванс и потащила меня домой, где сунула под нос Библию и велела: – Подумай над этим.

Если бы какой человек родил сто детей, и прожил многие годы, и еще умножились дни жизни его, но душа его не наслаждалась бы добром и не было бы ему и погребения, то я сказал бы: выкидыш счастливее его; потому что он напрасно пришел, и отошел во тьму, и его имя покрыто мраком. Он даже не видал и не знал солнца; ему покойнее, нежели тому [52].

А после она велела мне выглянуть на улицу и посмотреть, сколько маленьких оборванцев бегает там.

И обратился я, и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их – сила, а утешителя у них нет.

И ублажил я мертвых, которые давно умерли, более живых, которые живут доселе; а блаженнее их обоих тот, кто еще не существовал, кто не видал злых дел, какие делаются под солнцем [53].

– Под солнцем и под луной, – поправила миссис Эванс.

Она просвещала меня насчет добра и зла, учила, как обращаться с этими понятиями, какие средства хороши, а какие дурны. Пара капель опиума облегчит боль. Пальпирование живота покажет ягодичное предлежание. Стаканчик спиртного возобновит прерванные роды. Если ты чувствуешь, что голова младенца повернута не так, переложи роженицу на бок и толкай ее, чтобы повернуть плод в правильное положение. Если появляется лицо, одной рукой действуешь внутри, другой – снаружи. Одну руку засовываешь в родовой канал, пока не ухватишься за подбородок, а второй рукой похлопываешь по животу. Благословенны маленькие руки. Твердая рука благословенна. Сильная рука благословенна. Мягкое сердце благословенно, равно как мягкий голос. Все это у миссис Эванс было, тогда как мое сердце было замкнуто на ключ, голоса я по большей части не подавала. Я смотрела, слушала и делала то, что мне скажут.

– Тебе придется видеть матерей, умирающих от пролапса, когда матка просто вываливается из тела, – говорила миссис Эванс. – Ты будешь видеть, как они умирают, когда ребенок застрял в родовом канале. Матери умирают от лихорадки и от кровотечения. Их мягкие части изнашиваются, рвутся. Они умирают и просто от истощения. И помни: пока не родишь своего ребенка, ни одна женщина не станет воспринимать тебя как акушерку.

На моем счету было уже тридцать родов. Шестнадцать мальчиков и четырнадцать девочек. Мамаши стонали и метались, но, когда все заканчивалось, улыбались и смотрели на своих новорожденных сияющими глазами.

– Это вам прекрасный подарок от Господа, – восхищенно говорила миссис Эванс. – Такое чудо.

Да, это было чудо. Поначалу Божественное Событие казалось мне отвратительным и все же потрясло меня до глубины души, меня поразили мощь и устройство родильной машины – женского организма, и постепенно я начала любоваться той драмой, что разворачивалась у меня на глазах. Впервые это случилось, когда миссис Кисслинг умирала в объятиях мужа, а новорожденный заходился в крике. Я видела чудо, даже когда из утробы появлялся монголоид. Я познала все виды зловоний, испускаемых женским организмом, – запахи крови, околоплодных вод, мочи, экскрементов, рвоты.

Прибавьте многочисленные женские недомогания: опухоли доброкачественные и раковые, разрывы, фистулы, истерики; синяки и ожоги от сигарет. Но самое худшее, что довелось мне видеть, было оставлено на пороге у двери.

В пятницу ранним утром, еще и солнце не взошло, в дверь позвонили. В окно я разглядела худую женщину в темном капоте и с узлом в руках. Но, когда я открыла, посетительница исчезла, будто растворилась.

– Миссис! – закричала я, но ее и след простыл. Узел она оставила на крыльце.

Я хотела было догнать ее, но меня остановило какое-то мяуканье. На миг я решила даже, что странная женщина подкинула нам кошку. Однако в узле находился младенец. Глаза у него были раскрыты, ножки пинали одеяло. Я вынула его из тряпья.

– Что еще за дьявол, мистер? – мягко спросила я и внесла малыша в дом.

К пеленке, в которую был завернут младенец, была приколота записка: Его звать Джонни.

– О, бедный малыш Джонни, – шепнула я ему в ушко.

В кухню я ворвалась вся взбудораженная:

– Посмотрите, что оставили у нас на крыльце.

– Что там еще? – пробурчала миссис Броудер, руки по локоть в пене. Но стоило ей увидеть Джонни, как она растаяла, заворковала, защелкала языком. – Что нам с ним делать?

– Оставим себе, – сказала я и устроила крохе гнездышко в ящике комода.

Малыш явно был голоден, он кричал все жалобнее. Я дала ему тряпицу, пропитанную сахарной водой, пусть хоть ее пососет, но он только пуще разорался. Я попробовала покормить его с ложечки, но он подавился, закашлялся, стал задыхаться и все плакал и плакал.

На шум спустилась миссис Эванс, тут же подхватила младенца, принялась укачивать, и я обрадовалась, что мы оставляем его у себя. Но она сказала «Нет!», ведь ни одна из нас не могла выкормить ребенка.

– Сестры Милосердия с Двенадцатой улицы, только они могут его спасти, – сказала миссис Эванс. – У них свои кормилицы всегда под рукой. А мы не сиротский приют. Отнеси его туда, Энни.