Кейт Мэннинг - Мoя нечестивая жизнь

– Она замечательно играет, – прошептала Датч.

Аннабелль лихо закончила и поклонилась. Мы зааплодировали, полисмен Корриган даже засвистел. Шум был такой, что я с опаской глянула на сестру, не шокирована ли она. Датч аплодировала как и полагается: ладони сильно ударяют друг о дружку и на краткий миг замирают – точно в молитве. Она неодобрительно покосилась на Чарли, который вовсю и топал, и барабанил по стоящему впереди стулу. Датч явно полагала, что и в собственной гостиной следует вести себя как в концертной зале, а аплодировать джентльмену следует в белых перчатках, дабы не производить неподобающего шума.

– Ура! – закричал Вилли. – Ура! Все закончилось!

Аннабелль снова показала ему язык. Я еще раз оглянулась на Датч, она состроила гримасу, словно ее неприятно поразили дурные манеры моих домачадцев.

– Виллибальд, немедленно прекрати, – велела Грета. – Иначе мистер Шпрунт поговорит с тобой.

– Шпрунт – мерзкий врунт! – пропел Вилли, и Аннабелль расхохоталась.

– У нас еще маленький сюрприз! – объявила дочь и театрально взмахнула руками. – Мы с миссис Лиллиан споем песню L’invitation au Voyage мистера Шарля Бодлера.

Датч и Аннабелль улыбнулись друг другу, как старые заговорщицы.

Я только сейчас осознала, насколько они похожи. Две ирландские красавицы. На сердце потеплело. Именно о такой семейной сцене я мечтала в те далекие дни, когда заглядывала в окна на Вашингтон-сквер.

– О-ля-ля, французская музыка! – воскликнула я.

– Нет, стихи французские, но положены на немецкую музыку, – сказала Датч. – Я слышала ее в детстве. И сегодня Аннабелль разучила ее.

Они вдвоем сели к роялю и, аккомпанируя себе, запели меланхоличную песенку. Хотя французские слова были для меня что китайская грамота, чистые звонкие голоса отзывались в душе.

Они пели, а мы слушали, пока муж, в котором утонченности не было и на цент, не заорал:

– Пойте по-английски, чтоб простому парню разобрать.

Аннабелль прыснула, а по лицу Датч скользнуло раздражение. Она прошептала что-то на ухо Аннабелль. Похоже, Датч не желала петь по-английски, но Аннабелль была дочерью своего отца и без предупреждения перешла на английский. Датч после заминки присоединилась, но с видимой неохотой. Слушая, я поняла причину этой неохоты. Песня была про нас, про меня и Датч, про то, как мы разлучились.

Когда они закончили, в гостиной стало тихо-тихо, пока Чарли с Вилли не захлопали и не засвистели. Я же отвела сестру в сторонку, печально-горькие строки все еще звучали в ушах.

– Милая, я и не думала, что ты вообще по мне скучала.

– Ты не представляешь, как сильно.

– Но ты теперь здесь, и мы никогда не разлучимся.

– Если бы все было так просто, – сказала сестра.

На ужин нам подали тюрбо [101]. Поливая рыбу белым соусом, Датч улыбалась Аннабелль. Моя дочь неприкрыто восхищалась ею, и для того были все причины.

– Это правда? – приставала она к Датч. – Папа рассказал, что когда вы с мамой ходили в школу, то он научил вас мычать, как корова. Правда?

Датч аж зажмурилась.

– Прости?

– Помнишь, когда ты была школьницей, – быстро заговорил Чарли, – я вас с Энни учил мычать, а заодно и лаять. Разговаривать по-собачьи.

– Ой, папа! Научи миссис Лиллиан гавкать! – Аннабелль с восторгом смотрела на Датч. – Он так замечательно лает! Ему настоящие собаки отвечают. Когда папа встречает в парке терьера или гончую, он с ними разговаривает на их языке. Пожалуйста, папа, научи миссис Лили гавкать.

– Только не за столом, – вмешалась я, слегка огорченная реакцией сестры.

Но Чарли уже вовсю тявкал. И то правда – собаки отвечали, поверив его лаю.

Аннабелль засмеялась, а Датч с трудом согнала улыбку с алых губ.

– Чарли, прошу тебя, – смущенно сказала я. – Ты пугаешь нашу гостью.

– Попробуй же, Лиллиан, – не унимался Чарли. – Это очень просто.

– Чарлз!

– Предлагаю свои услуги в качестве учителя!

Датч вдруг ухмыльнулась. Глаза ее блеснули.

– Гав! Гав! Гав-гав-гав!

О, Датч лаяла даже лучше Чарли. Аннабелль хохотала как умалишенная. А меня переполняло счастье.

– Нет-нет, не так! – И Чарли залился новой собачьей фиоритурой.

Сестра отозвалась коротким лаем и зашлась от смеха. Аннабелль, забыв о хороших манерах, соскочила со своего стула и кинулась к тетке:

– Ой, миссис Лиллиан, я очень-очень хочу, чтобы вы жили с нами!

Сестра обняла ее и улыбнулась мне поверх темной головки моей дочери.

– Ах, Аннабелль, я бы тоже очень того хотела.

Ужин мы заканчивали в приподнятом настроении, я буквально чувствовала, как порхает над нашими головами надежда. После ужина мы с сестрой прошли в гостиную, где Датч остановилась у рояля.

– Датч… Лили, я хочу, чтобы ты знала. Я наняла детектива, чтобы разыскал нашего Джозефа. Надеюсь, ты будешь рада.

– Ох, Энн, да! – сказала она, но голос был печален. – Но я боюсь… разочарования. Мама мне много раз объясняла, что разыскать его невозможно, поскольку его усыновили совсем малышом. Он наверняка ничего не запомнил. И скорее всего, семья Троу не захочет, чтобы он узнал, что его усыновили. Люди обычно так и поступают.

– Только не мы, – сказала я. По ее лицу пробежала тень, и я поняла, что стоит сменить тему. – Прости. Ты, наверное, устала. Не хочешь посидеть в зимнем саду? Или поиграй, просто для себя.

– Спасибо, – улыбнулась она. – Я с удовольствием.

Я направилась из гостиной, но за дверью задержалась и долго стояла, слушая, как она поет. Песни были сплошь печальные. Несмотря на наше воссоединение, Датч была одинока. Наверное, скучала по подругам, по приемным родителям, по жизни светской дамы. Негодяй Пиккеринг разбил ее бедное сердечко. Я слушала пение сестры и думала, что эти печальные песни обращены ко мне, что так она просит меня о помощи. Думаю, она все-таки начнет принимать таблетки или пройдет процедуру, а затем вернется в свой Чикаго. И больше я ее не увижу. Дворец Джонсов, несмотря на всю свою роскошь, не стал ей домом. Мы с Чарли так и остались заурядными ирландскими простаками, что гавкают за ужином.

Я ничуть не удивилась, когда ближе к полуночи Датч вошла в библиотеку, где я любила посидеть с книгой после того, как домочадцы затихнут.

– Завтра, Экси, я приду к тебе в кабинет.

– Хорошо.

Но хорошо мне не было. Мы молчали, тягостная пауза затягивалась, я встала и, извинившись, ушла к себе в комнату.

В девять утра сестра стояла в дверях моего кабинета, лицо прикрыто вуалью.

– Лили, заходи. Давай я возьму твою шляпку.

– Не хочу, чтобы меня кто-нибудь увидел.

– Здесь никого нет. Грета повела сына в школу.

Датч опустилась на диван, не произнеся ни слова. Просунула руку с носовым платком под вуаль и вытерла глаза.