Алексей Толпыго - Загадки истории. Злодеи и жертвы Французской революции

Два персонажа этого очерка прожили долгую (очень долгую, по меркам XVIII или XIX века) жизнь. Будучи почти ровесниками (Барер на год моложе), они вошли в Революцию уже зрелыми людьми 34–35 лет, изловчились довольно благополучно проплыть всеми ее извивами, пережили Республику, Консульство, Империю, Реставрацию и умерли в царствование Луи-Филиппа, причем Талейран умудрился оказать важные услуги еще и этому режиму.

О них было сказано немало острых слов. Когда Барер сбежал с корабля, на котором его должны были отправить в ссылку, вокруг посмеивались: «Что это случилось с Барером? В первый раз он не плывет с попутным ветром!» Когда Наполеон сделал Талейрана вице-электором, министр полиции Фуше злословил: «Только этого порока ему и недоставало» (игра слов: vice по-французски означает также порок ). А когда Талейран умер, один из его врагов уверял, что «князь Беневентский прибыл в ад, где его встретили с превеликим почетом, но Сатана все же заметил ему: „ Согласитесь, князь, что вы несколько превысили мои инструкции“ ».

Значительная, даже большая часть того дурного, что о них говорили, – правда. Но даже если сбросить со счета, что злословие часто вызывалось заурядной завистью («как это ему, в отличие от меня, удалось так ловко извернуться?!»), то все равно факт, что большинство критиков, говоря только о преступлениях, пороках, изменах и взятках, забывают или умалчивают о заслугах.

А между тем оба они имели немалые заслуги перед Францией.

А кроме того – какие фразеры!

Бертран Барер был гасконцем из Тарба [40]. У нас многие, зная Францию по Дюма, а Дюма – по мушкетерам, склонны считать, что гасконцы-то и есть подлинные, самые французистые французы. Это очень далеко от истины, гасконцы относятся к французам примерно так же, как грузины к русским (даже язык очень разный). Но многие грузины прекрасно делали карьеру в России – будь то Багратион, Бокерия или Басилашвили, не говоря уж о Берии [41]; и точно так же во Франции, охотно принимавшей инородцев, прекрасно могли делать карьеру гасконцы д'Артаньян или Барер.

Он родился в 1755 году, то есть к началу революции ему было около 35 лет. Вплоть до 1789 года Барер, как и большинство честолюбивых людей эпохи, стремился «сойти за дворянина» и именовал себя Барер де Вьёзак. Впрочем, его отец действительно владел небольшим имением Вьёзак, но дворянином не был. Барер был представителем крепкого третьего сословия.

Подобно очень многим деятелям Революции, он начинал карьеру как юрист: был адвокатом в Тулузском парламенте. Подобно Робеспьеру, он был членом местной академии – Академии Цветочных Игр (Académie des Jeux Floraux) .

В принципе подобные провинциальные академии ничего особенного собой не представляли. И членство в них отнюдь не было столь почетным, как в наши дни. Но Цветочная Академия заслуживает того, чтобы сказать о ней хоть несколько слов.

Академия, поначалу именовавшаяся Academia dels Jocs Florals, была основана в Тулузе в 1323 году. Тулуза была тогда столицей или одной из столиц Окситании – главного культурного центра Европы в начале прошлого тысячелетия. Из Окситании пошла культура трубадуров, великая итальянская культура Возрождения была бы невозможна, не будь у нее окситанских предшественников. К XIV веку она была уже не та: крестоносные походы против альбигойцев нанесли ей непоправимый удар. И все же именно в начале XIV века в Тулузе открылся университет, а также Академия Цветов – первое в Западной Европе литературное учреждение.

Члены академии занимались стихосложением, а победители конкурсов получали призы в виде цветов, изготовленных из золота или серебра, – отсюда и ее имя. К XVIII веку она насчитывала почти полтысячи лет, в разные эпохи ее членами были Ронсар, Вольтер, Шатобриан, Гюго и многие другие. Громкие имена французской истории!

Однако вернемся к нашему персонажу. Барер, как и многие другие деятели революции (опять приходится повторить эту формулу), имел контакты с герцогом Орлеанским, а говоря более конкретно – был учителем его незаконной дочери Памелы.

Наступает 1789 год. Барер становится депутатом Генеральных Штатов от третьего сословия. На рисунке «Клятва в зале для игры в мяч» великого художника Давида (который также был видным деятелем Революции, членом Конвента и членом Комитета общественной безопасности) мы видим среди других членов собрания также и Барера: он присел в углу и пишет отчет о заседании для своей газеты.

Поначалу он – конституционалист. Выше уже говорилось о том, что в эпоху террора не было пощады не только бывшим дворянам и священникам, но также конституционалистам. Барер, однако, успевал вовремя присоединиться то к конституционалистам, то к фейянам (так называлась умеренная часть клуба якобинцев, ушедшая из него и создавшая собственный клуб), то к жирондистам – и при этом вовремя уйти от них.

Блестящий оратор, он, однако, пока не на виду. В Учредительном собрании слушают других: Мирабо, Сийеса, Барнава. Он пока что лишь один из многих. В 1791 году Учредительное собрание само себя распустило, Барер получает должность судьи в новосозданном кассационном суде. Через год, после падения королевской власти, его избирают депутатом Конвента. Тут-то и начинается его подлинная карьера.

Вначале и здесь он занимает умеренную позицию. В конфликте жирондистов и монтаньяров он до поры до времени маневрирует между этими двумя силами, не примыкая определенно ни к одной из них и остается приемлемым для всех.

Основной задачей Конвента была выработка новой конституции; в ноябре Конвент создает конституционную комиссию, по преимуществу жирондистскую – Барер введен в ее состав. В том же ноябре он – шестым по счету – был избран председательствующим в Конвенте и, таким образом, председательствовал в день, когда туда впервые привели обвиняемого Людовика Капета. Несколькими неделями позже он произнес свою знаменитую фразу о том, что «дерево свободы растет лишь там, где его поливают кровью тиранов». Голосуя за казнь короля, он мотивировал это таким образом: «Смерть. Только мертвые не возвращаются».

…Тут я позволю себе сделать отступление общего характера.

Как правило, хитрый человек не умен и уж, конечно, никогда не бывает мудрым. Но Талейран, пожалуй, представляет собой редчайшее исключение из этого общего правила: это был, бесспорно, человек очень умный, и при этом его можно также назвать хитрым (хотя далеко не столь хитрым, как считали большинство), а с натяжкой, пожалуй, – даже и мудрым.