Ёран Тунстрём - Послание из пустыни

— Ты ждал его?

— Сначала я… — произнес Кир и вдруг склонился над младенцем, оглядел его уродливую голову, вдавленный нос, вялые губы и положил руку ему на лоб. — Сначала я верил в благодушие и богоподобие императора, но, познакомившись с ним, готов был бежать на улицу и во всеуслышание кричать: у кесаря нет ничего, чему стоило бы верить! У него есть только власть, а какая-то власть есть и у меня. Мы, римляне, возомнили себя выше природы. Выше окружающих гор. Мы устали и склонны к подозрительности. Мы доверяем лишь некоторым частям своего тела. Отнюдь не целому. Мы отняли душу у туч и звезд, заставили умолкнуть камни и реки, отринули от себя все невидимое, все тайное. Да, у нас есть боги и божества, но это забава для простаков и поэтов. И мне иногда кажется, что со временем горы, камни и реки отомстят нам. А может, нам отомстят такие вот кретины, — он указал на ребенка. — Тысячи, сотни тысяч кретинов! Что это я разговорился с тобой? Мы же враги. Нам следует уничтожать друг друга. Чтобы хоть что-то стало происходить!

— Что-то происходит всегда. Независимо от нас, — отозвался я.

С нами происходит то, что уже однажды было.

Время стоит приотв о ренным.

Так было всегда. Так будет сегодня и завтра.

Мы то и дело погружаемся в свои недодуманные мысли, в мечты и желания. Копаемся в некогда начатом. Даже если мы вроде бы ничем не заняты, в нас происходит бурная деятельность; между тем и посреди спешки нас можно поймать на минуте покоя. Мы доискиваемся смысла жизни.

На каменной ограде нашего дома в Назарете стоит ковш с водой. Его только что поставил туда я, по бокам еще стекают капли. Я утираю рот тыльной стороной руки и вглядываюсь в скрытую утренним туманом даль. И вдруг передо мной появляется Иоанн, усталый и грязный с дороги. Мое сердце подпрыгивает от радости. Наконец-то. Наконец-то он пришел. Наконец-то я смогу показать ему свою жизнь. Наконец-то он простил меня. Я давно мечтал о его приходе. Мечтал, что отведу его к Бен-Юссефу и тот расскажет ему, как находить по следам верблюдов. Пускай плетет свои истории про пустыню, про убитых им римлян, про побежденных в единоборстве львов. Мечтал познакомить с Гавриилом Любителем Огурцов, чтобы мы вместе посмеялись над ним. Мечтал, как Иоанн будет сидеть на подстилке рядом с Иосифом и другими и чувствовать, что обрел второй дом.

Иоанн стоял потупившись.

— Я просто хотел посмотреть, как ты живешь. Я никогда у вас не был. Где Мария?

— Она у колодца. Моет голову. Если б ты знал, Иоанн…

— А где колодец?

Иоанн говорил отрывисто и словно не замечая меня. Я показал в дальний конец улицы:

— Вон там, под деревом…

Я встал, чтобы пойти с Иоанном, но он уже тронулся прочь — и не подумал ждать меня.

Я встревожился.

Мария подставила голову под текущую воду и, зажмурившись, неторопливо промывала свисавшие вперед длинные черные волосы. Рядом были еще женщины. Некоторые ожидали своей очереди, другие уже помылись и теперь надевали чистое платье, причесывались, стирали на камнях одежду. Поодаль я увидел Иоанна. Мария его пока не углядела. Вода текла у нее по волосам, омывала обнаженные плечи, лилась по груди, забрызгивала юбку.

— Мария… Это я, Иоанн, — выступил вперед он. — Можно я тебя помою?

Мария вздрогнула. Прикрыв руками грудь, она откинула волосы и увидела рядом других женщин. Иоанн смутился тем, что испугал ее.

— Я сын Елисаветы. Она всегда давала себя мыть…

Но было уже поздно. Протянутые к Марии руки вдруг показались ему огромными. Они мешались. Они вполне могли напугать. А женщины тем временем обступили Марию, загородили ее.

Возможно, она не расслышала, что он сказал. Возможно, не сразу сообразила, о какой Елисавете речь, о каком Иоанне.

Не ожидавший ничего подобного Иоанн ринулся прочь. Побежал, перепрыгивая через отдыхавших у колодца овец и коз. Он пронесся мимо Бен-Юссефа, который катал на закорках своего младшенького. Пронесся мимо всего, что было моей жизнью, чтобы опять погрузиться в неизбывное одиночество…

И мне подумалось: он до сих пор бежит, хотя теперь, наверное, сидит где-нибудь в пустыне и слушает стрекот цикад. А Мария до сих пор стоит испуганная, прикрывая груди, хотя теперь, возможно, готовит обед Иосифу. А я по-прежнему смотрю вслед Иоанну, хотя теперь разговариваю с Киром… который вдруг кричит:

— Эй ты, Мессия… Поди сюда!

Я очнулся:

— Не надо глумиться.

— Я не глумлюсь. Просто устал ждать. И мне обидно, что этот тоже оказался не…

Савватей поднялся на ноги и забормотал:

— Признаю, что верую в императора…

— Ладно-ладно, успокойся. Что ты намерен делать дальше?

— Что прикажешь, господин.

Савватей неуклюже поклонился. Взгляд его блуждал по сторонам.

— Иди отыщи своего пророка! И обрети веру, за которую ты в другой раз держался бы крепче. Если удастся, собери опять в кучу единомышленников. Или пускай этим займется пророк. Но запомни: когда попадешь сюда в следующий раз, ты должен стоять насмерть, а не заявлять о своей преданности мне и кесарю. Чтобы в следующий раз мне было кого судить. И судить по всей строгости!

Кир закрыл глаза. Вид у него был крайне измученный. Савватей меж тем скрылся за воротами.

— До чего мне осточертели эти мнимые Мессии! — после долгого молчания признался Кир. — Живешь, словно в призрачном мире.

Вскоре мне тоже показалось, что я живу в призрачном мире: наместник пригласил меня погостить у него. Вроде как ради ребенка.

Под пронизывающим северным ветром, который едва ли не всегда дул за стенами сада, по барханам плелись две фигуры. Молодой человек и пожилая женщина. Женщина шла согнувшись, ее иссиня-черное одеяние развевалось на ветру, тянуло назад. Ветер рвал кроны немногочисленных деревьев, и я тоже нагнулся — к яблокам, которые в это время собирал в саду.

Мне не нравилось видеть за стенами людей. Вечно эти бедняки куда-то брели, безнадежно и бесцельно, а мне, понятное дело, было стыдно оттого, что я, еврей, живу у Кира. Я знал, что уже пошли дурные слухи.

Когда я снова поднял взгляд, странники стояли за стеной напротив меня. Это были мой брат Иаков и Мария в закрывавшем рот головном платке.

Я давно старался не думать о них.

Не вспоминать скрягу Иакова! Он любил сидеть со сложенными на коленях ручками и, изображая взрослого, хулить все, что было хорошего на свете. Он готов был отсечь эти свои ручки, только бы не доставить себе никакого удовольствия, не иметь ничего общего с женщинами, не заводить детей; он воспринимал мир как одно сплошное искушение. Его тонкие губы дрожали от возбуждения, стоило кому-нибудь завести речь о мирском. Иаков рано загнал себя в истовую религиозность — можно сказать, пригвоздил себя к самым строгим текстам, которые безотрадно, с детской ненавистью, твердил. Его все не любили. Он знал об этом, и его ненависть только росла.