Борис Федоров - Царь Иоанн Грозный

— Да! Могу похвалиться, — сказал Тонненберг, — мне верил Адашев, и сам Курбский поверил мне ненаглядную жену свою.

— Да как же сумел ты вползти к ним в душу? — спросил Ландфорс.

— Эх, простаки! — отвечал Тонненберг. — Умейте скрывать себя и угождать людям и будете повелевать ими.

— Так ты не всё брал силою, а подчас и хитростью! — воскликнул краснолицый, широкоплечий Брумгорст.

— Что твоя сила! — сказал Тонненберг. — Хитрость — вот та золотая цепь, которою легко притянуть все сокровища Ливонии.

— Не говори о Ливонии, — сказал, покачиваясь, Ландфорс, — ты её продавал московским воеводам; у тебя нет ни совести, ни отечества.

Тонненберг захохотал.

— Молчи, седой медведь! — сказал он. — Там и отечество, где весело жить, а совесть — хорошее словцо для проповеди.

— Так для тебя всё равно, что новгородцы, что мы? — сказал Ландфорс, встав со скамьи, и пошатнулся на Юннингена.

— Вот о чём спрашивает! — возразил Тонненберг. — С новгородцами я жил с детства, а с вами я грабил новгородских купцов. Отец мой повешен в Новгороде на вечевой площади, а я с удалыми новгородцами разгуливал по Волхову, по Мете, дрался на кулачных боях, потом захотелось мне пожить с рыцарями; я попал в милость к его светлости, епископу Дерптскому, служил у него на посылках. У меня был ещё старый дядя, которому удалось сделать очень умное дело: умереть и оставить мне замок; тут-то я запировал.

— Особенно, когда подманивал с товарами богатых новгородских купцов...

— Я угощал их, — сказал Тонненберг с ужасным смехом. — Разумеется, что они уже не возвращались...

— Вот это по-рыцарски! — сказал Ландфорс. — Уф, мне страшно с тобою, вокруг тебя всё мне чудятся сатанинские головы.

— Немудрено, — сказал, захохотав, Юннинген. — Это наш Аннибал из-за твоего плеча его дразнит.

— Да ты и в кирку входил с собаками, — продолжал Ландфорс.

— Молчи, проповедник, — закричал Тонненберг, вспыхнув от досады, — вот тебе подарок от сатаны. — И бросил в Ландфорса оловянное блюдо, которое, ударив старика и плечо, погнулось и покатилось на пол.

Эхо разносило по замку дикие крики буйных товарищей Тонненберга. Когда ссора утихла, звук кубков смешивался с нестройными песнями; долго ещё говорили о грабежах и убийствах, стуча по столу мечами и бросая на пол опорожнённые кубки.

Всё это слышала несчастная княгиня Курбская, и ужас её ещё увеличился от пробуждения Юрия, который прижимался к ней в испуге. Ему чудились страшные лица, и он боялся открыть глаза, думая, что уже злые люди ворвались в комнату.

Наконец всё затихло в замке... Наставшее утро прошло спокойно, но в полдень появился Тонненберг. Красивое лицо его обезображивалось следами безумного разгула; забыв всякое приличие, он схватил княгиню за руку и сказал:

— Одумалась ли ты, моя прекрасная Гликерия? Ты смиренна и робка, но здесь, в замке, нет принуждения; предайся весёлости, забудь твоего беглеца, корми сластями маленького сына и будь благосклоннее к твоему обожателю; в моём замке есть пастор, который нас обвенчает.

— Чудовище! — сказала княгиня, отдёрнув с негодованием руку, прижав к себе Юрия.

— Ого! — сказал Тонненберг. — Ты любишь гневаться, но должна уступить судьбе; здесь затворы крепкие, леса дремучие.

— Вижу твой умысел, — сказала княгиня, — но пока дышу, до тех пор буду гнушаться тобою, презренный злодей.

— Посмотрим, гордая княгиня, — сказал Тонненберг, — не будешь ли ты благосклоннее? — Он схватил Юрия и потащил его на террасу.

— Смотри, — сказал он, — если ты ещё будешь противоречить мне, то я сброшу твоего сына с башни.

Слова эти были для неё громовым ударом; едва не упала она без чувств, но отчаяние возвратило ей силы; она бросилась к Тонненбергу и, силясь вырвать Юрия из рук его, схватилась за железную решётку террасы; волосы её рассыпались по плечам. Тонненберг смотрел на неё с нерешимостью, наконец сказал ей:

— Я беру твоего сына с собою; жизнь его будет залогом за твоё повиновение. Два дня даю тебе на размышление; на третий он будет сброшен с башни или ты будешь моею.

Прошло два дня слёз и ужаса; рассвет третьего дня Гликерия встретила молитвою; тяжкие вздохи вырывались из груди её. Когда Тонненберг вошёл к ней, она сидела неподвижно.

— Отдай, отдай мне моего сына! — сказала она изменнику.

— Он возвратится к тебе, верь моему слову.

— Возврати и ты не услышишь моего ропота, — сказала княгиня.

— Могу ли я надеяться на любовь твою?

— Не требуй любви кинжалом... Дай мне забыть мою беду.

— Княгиня, я возвращу Юрия, но клянусь, если через два дня ты не согласишься носить имя супруги моей, он погибнет.

Тонненберг удалился. Скоро незнакомый человек привёл маленького Юрия, который со слезами и радостью бросился к матери. Незнакомец, который, по-видимому, был один из служителей замка, при грубой наружности своей не мог скрыть сострадания.

— Несчастная боярыня! — сказал он. — Куда это привела тебя злая судьба.

Княгиня удивилась, услышав человека, говорящего по-русски, в эстонской одежде.

— Кто ты, мой друг? — спросила она его. — Неужели ты из эстонцев, слуга этого злодея?

— Нет, — сказал печально служитель, — я прежде был в кабале у русского боярина, но жестокость его заставила меня бродить по Ливонии, и я нашёл здесь пристанище, у рыцаря или у разбойника, не знаю, как сказать. Ему нужен был русский слуга, и новый мой господин, поручив мне надзор над замком, женил меня на эстонке. Маргарита тобой не нахвалится. Жаль тебя, добрая боярыня, а нельзя спасти! За мной сотни глаз примечают, а больше всех этот пострелёнок, сорвиголова. Не знаю, когда вынесет Бог из этого адского гнезда, а уж жизнь надоела мне. Попал я из огня в полымя.

— Спаси меня, — сказала княгиня, — я тебе отдам дорогие камни мои; возьми моё ожерелье; найди только средство вывести нас отсюда.

— Нет, боярыня, не вижу никакой надежды; мой господин и без вины рад кожу снять, а за вину и подавно; не одна ты попала сюда в западню; здесь есть ещё прекрасная девушка, дочь богатого человека, её зовут Минна... Тоже как птичка в клетке!.. Заговорился я, княгиня; без памяти рад, что есть с кем русское слово промолвить!

— Зачем же Тонненберг держит в заключении эту несчастную? — спросила княгиня.

— Вот видишь ли, боярыня, он увёз её от отца, кажется, из Юрьева, а у ней был жених, немец, которого она не любила; вот этого-то немца наш ястреб тоже захватил и держит здесь в подземелье; иссушил бедняка, в чём душа в теле! А и немочка-то с ума сходит, как узнала, на кого променяла отца; хотела не раз броситься из окна, но к окну приделана железная решётка. Бедняжка обманулась, увидев, что худо, но было поздно; теперь плачься Богу, а слёзы — вода.