Юрий Торубаров - Далекий след императора

Когда он вошёл, то увидел, что там его дожидалась пока только одна женщина. Он про себя усмехался, подметив, что она тщательно принарядилась. На ней был цветастый сарафан и поверх шугай. На голове платок, нависший над глазами и прятавший её подбородок.

— Это ты, Ульяна, — хозяин не то спросил, не то утвердительно произнёс.

— Я! Я! — залепетала она от счастья, что он её узнал. — Да вота пришла к те, наш спаситель и милостивый господин, — она поклонилась ему несколько раз, — може, я в чём-то не права, но рассуди и заступись за бедную.

— Ну, уж и бедная, — улыбнувшись одной стороной лица, сказал барин, садясь в старое потёртое кресло, на высокой спинке которого некогда красовался какой-то зверюга, сочетающий в себе львиную гриву, пасть медведя, а тело скорее рыси. — Щас, подожди, — сказал он, тряхнув русыми, постриженными в кружок, волосами. — Эй!

Дверь приоткрылась и просунулась головёнка какого-то пацана.

— Скажи Гришке, пущай идёт.

Головёнка исчезла. Вскоре зашёл со взлохмаченными волосами и в расстёгнутой до пупа рубахе моложавый мужичишка. В руках бумага, гусиное перо и сосудик с булькаюшейся жидкостью. Он гордился тем, что сам её готовил из сажи, яиц и глины. Упавшие космы обнажили плешину во всю голову. Она была у него удлинённой, с двумя макушками. Поставив своё добро на стол, он привычным движением руте забросил космы на плешину. Только после этого посмотрел на просительницу. Глаза у него были умные, уши большие. Умел быстро принимать нужные для хозяина решения. За это тот его ценил.

— Садись, — кивком головы боярин показал ему на ослоп.

Григорий был у него всем: и писарчуком, и казначеем, и лекарем. Был честен, неподкупен. Но была и одна слабость: любил крепкое. Всё равно какое: бражка, медок. Боярин прощал бедного пропойцу за его другие качества. Сколько раз, правда, и прогонял. Для острастки. Но замены найти не мог и возвращал. Тот каялся, клялся, что больше не будет пить. Но....

— Чё у тебя? — боярин посмотрел на Ульяну.

— Батюшка, кормилец ты наш, спаситель....

— Хватит! — грубовато остановил он её. — Зачем пришла?

— А... да вот. Моих дитятев... чуть етот аспид... изувечил.

— А где они? — вставил Григорий, глядя в окно.

Боярин намёк своего служки понял.

— Да, где они?

— Щас! — Ульяна, чуть приподняв подол, ринулась к двери.

Вскоре за ней вошли дитяти. В дверном проёме им пришлось наклонить головы. Первый, видать, старший, был с перевязанной щекой. У второго подвязана рука не совсем чистой тряпицей. Третий был с костылём. А четвёртый... У него был такой фингал, что закрывал весь глаз. Глядя на эту команду, боярин не мог сдержать смеха.

— Дитяти! — смеясь и показывая на них пальцем, он смотрел на Григория.

И тот не мог сдержать смеха. Отсмеявшись, спросил:

— Так сколько их было, этих аспидов?

— Да один! — надрывным, слёзным голосом ответила Ульяна.

Боярин переглянулся с писарчуком.

— Один! — не без удивления переспросил Осип.

— Да, один — повторила она.

— За что?

— Да... етот аспид... Ягор хотел лишить дочку мою, Марфу, невинности.

— Невинности?

— Да, да... вот те крест! — Ульяна взмахнула рукой, но креститься не стала.

— Где твоя... как её?

— Чё... привести? — Ульяна смотрит на боярина.

— Приведи, — кивнул тог головой.

Вскоре она привела дочь. Та вошла робко, с низко склонённой головой, отчего коса упала и едва не волочилась по полу. Когда они подошли, боярин приказал:

— А ну, красавица, подыми-ка голову. Глаза твои хочу видеть.

Марфа, подняв голову, так и прожгла боярина своими глазищами. Тот даже заёрзал в кресле. А в голове зазвенело: «Хороша девка! Хороша!» Посуровив, он спросил глуховатым голосом:

— Скажи, мать правду сказала, что тот аспид... как его...

— Да Егор, — подсказал писарчук.

— Егор, правда, хотел лишить тебя... чести?

— Кто... Егор? — дочь посмотрела на мать. — Да чтоб Егор... матушка... Да ты не права! — Марфа зарыдала.

Плач её был такой искренний, такой сердечный, что боярин не выдержал и приказал:

— Ты, Ульяна, отведи её! — сказав, он посмотрел на Григория.

— Пущай приведут аспида! — не без улыбки сказал Григорий.

А дома у Прасковьи беда. Егор второй день не поднимался с постели. «Хворый, что ли?» — думает мать. Но сколько она ни прикладывали ладонь ему на лоб, тот был холодный. Если Прасковья начинала его расспрашивать, в ответ слышала одно:

— Отстань, матушка!

Походит, походит мать вокруг — и опять к Егору. И опять тот же ответ. Не выдержала — и к Ивану, который шил хомут.

— Да я — то чё... зови Милантию.

Милантия, древняя старуха, на селе слыла как лучшая знахарка.

— Да, наверно, пойду. Ты не против, ежели ей курицу дам?

— Ту, которая плохо несётся, — ответил Иван, шилом прокалывая очередную дырку.

Но до знахарки дело не дошло. С боярского двора прибежал холоп и потребовал, чтобы Егор срочно шёл к боярину.

— К боярину?! — не без испуга спросила Прасковья. — Зачем?

Тот только пожал плечами.

— Слышь, Яван, Егора к боярину кличут!

— Слышу! — он снял с колен недошитый хомут и отложил его в сторону.

Отряхнув портки, поднялся. Подойдя к Егору, повернул его к себе.

— Ты чё натворил? — грозно спросил отец.

— Да ничё... батяня! С чего ето ты взял.

— С чего. С чего, — передразнил тот, — пошто тя к боярину кличут?

— Мня... к боярину? — словно проснувшись, спросил сын.

— Нет... мня! — с раздражением буркнул отец и добавил: — Пошли! Да живей.

— Входи, входи, аспид! — проговорил Осип Захарович с любопытством глядя на входящего парня.

Стоило ему сделать несколько шагов, как он влюбил в себя боярина. Высок, худощав, широкоплеч — всё говорило о его недюжинной силе, ловкости. Мужественное лицо, смелый, не без дерзости взгляд. Да, теперь понятно, почему Марфа пошла противу матери.

— Это ты их? — спросил он у подошедшего Егора, кивая в сторону братьев.

Тот не стал отпираться:

— Я! — не без вызова ответил парень.

— Ты знаешь, что за это положено?

Егор отрицательно покачал головой и сказал:

— Это они на мня напали.

— Ишь, ты! На тебя напали! Они вон какие, — боярин посмотрел в сторону братьев, — а на тебе даже царапины нету!

— Есть. Шишка! — Егор склонил голову и показал пальцем на шишку, прикрытую вьющимися густыми волосами.

Боярин рассмеялся:

— Ишь ты, шишка! А вон у того верзилы, глянь.

Егор повернулся.

— Вишь, как челюсь отвисла. Да ён месяц жрать не будет.

— Не будет, не будет, — встряла Ульяна, — ето ты, асп...

— Замолчь! — рявкнул боярин. — Григорий, — официальным тоном обратился он к писарчуку, — что же положено за это преступление?

Тот полистал какие-то страницы и, прищурив глаза, ответил со вздохом:

— Тридцать рублёв!