Юрий Торубаров - Далекий след императора

Боярин по следам нашёл её у толстого дуба. Она стояла, прижавшись к нему. По её щекам текли слёзы.

— Ты чё, доченька, плачешь? — прозвучал его голос над её ухом.

Он был мягким, добрым, ласковым. Такой не отталкивал. Она упала к нему на грудь и громко зарыдала. Боярин стоял, не шевелясь, пока она ни выплакалась. Потом они потихоньку возвращались домой. Только теперь не она, а он поддерживал её.

А через несколько дней появился Фёдор. В дорогой одежде, такой неотразимый красавец. Но... не для всех. Марфуша вдруг не захотела его замечать. А когда он попытался было заговорить с ней, гневный окрик Евстафия остановил сына. Грозно сдвинув брови, он сказал ему:

— Оставь сани, а сам езжай!

Сын обжигающим взглядом посмотрел на отца, сдержался. Ничего не сказав, выскочил во двор и приказал подать ему коня. Когда его подвели, он, ни с кем не попрощавшись, метнулся в седло. Засвистела плеть, и из-под копыт полетела ещё не успевшая застыть земля.

Похоже, от ворот поворот получили в Московии и литовские посланцы. Князь Симеон пока ничего конкретного им не сказал. По всей видимости, их недовольство докатилось и до митрополита Феогноста. Князь и митрополит столкнулись невдалеке от храма Успения, когда Феогностай, отслужив вечернюю службу, возвращался к себе. Симеон, увидев священника, приостановился и стал его дожидаться. Когда тот подошёл, князь поцеловал его руку, преклонив колено.

— Благослови, владыка! — попросил Симеон.

Тот крестом, который висел у него на груди, осенил им склонённую голову князя:

— Да хранит тебя Бог! — произнёс он.

Они пошли рядом. Их путь пролегал мимо хором, где остановились литовцы.

— Что-то зажились они, князь! — митрополит кивнул на здание.

Симеон понял желание митрополита.

— Да всё собирался к тебе, владыка, испросить разрешения, — князь замолчал.

— Пошли ко мне, — с улыбкой, произнёс он.

Придя к себе, он усадил князя за стол и приказал накрыть его. Несколько постриженников внесли морошку на мёду, мочёные яблоки, оладьи морковные, тыквенные, хлебный квас и горячие, с печи, аппетитно пахнувшие, хлебцы.

Хитро прищуренные глазки следили за князем. Митрополиту было известно, что без мяса князь за стол не сядет. А тут нет даже рыбы. Князь, по всей видимости, догадался и весёлым взглядом зыркнул на владыку. Начал он с хлебца. Разломив его на две половинки, понюхал и отправил по очереди в рот. Запив кваском, потянулся за следующим.

— Фу — отдувался князь, — ну, владыка, ты и накормил меня.

Тот рассмеялся:

— Спать лучше будешь. А то наешься мяса....

Они засмеялись. Затем их лица приняли серьёзное выражение.

— Владыка, — начал Симеон, — я хотел испросить у тебя разрешения на то, чтобы отдать наших русских княжен за литовских князей — Олгерда и Любарта.

Митрополит ответил не сразу. Он посмотрел в окно. На улице смеркалось. Потом не спеша повернулся и спросил:

— А как ты, князь, сам думаешь: надо это делать или нет?

Симеон был непрост даже перед владыкой. Давно зная ответ, он какое-то время был в раздумье. Так делают люди мыслящие, ещё раз сверяя свой ответ со временем.

— Я думаю, владыка... — князь заговорил, не торопясь, — что надо соглашаться.

Напряжённое лицо митрополита расслабилось. В его глазах блеснула радость: «Князь подтвердил, что во многом похож на своего отца, которого я уважал».

— Я думаю, сын мой, твоё решение правильное. Оно должно укрепить начатое охристианивание этих блуждающих в потёмках племён. А чем сильнее будет мощь истинного христианства, тем увереннее будет борьба с теми, кто сегодня пытается подорвать нашу веру, — проговорив эти слова, митрополит замолчал.

Потом, отпив кваску, повернулся к князю.

— Позволь мне, сын мой, — голос у митрополита был извиняюще-просительным, — полюбопытствовать мне: а что ты думаешь о своём вдовстве?

Этот вопрос, похоже, застал князя врасплох. Лицо его покраснело, а сам он смешался.

— Я... Я... — начал он неуверенным голосом, — хочу признаться тебе, владыка, Анастасия, светлая ей намять, — он перекрестился, — до сих пор не вышла из моего сердца.

Владыка опять повернулся к окну. Пальцы его застучали по столу. Потом он заговорил:

— Князь, ты властитель своего народа, его отец. А долг отца... — митрополит повернулся к Симеону.

Тот улыбнувшись, ответил:

— Быть заступником, кормильцем, благодетелем и... — остановился.

— И покровителем, — добавил митрополит, — а что для этого надо? — владыка продолжал полусерьёзный допрос.

Симеон улыбнулся:

— Это говорил и мой отец, когда объявил о своём решении женить мня на литовской княжне.

Митрополит вздохнул. Этот вздох как бы говорил, что он вспомнил что-то важное, дорогое ему. И это было так. Владыка, глядя куда-то в пространство, заговорил:

— Да, главное у него было — защитить своих людей. А для этого ему приходилось жертвовать многом. Порой даже своими чувствами. Это делает князя великим. А не то, что решит Орда! — при этих словах митрополит оживился. Его оживление хорошо понял Симеон. Уходя, он сказал:

— Владыка, с ними, — он кивнул на стену, за которой располагались хоромы, где жили литовцы, — ты мня не торопи! Я всё сделаю, как надо.

Крестя его на дорогу, митрополит улыбнулся, понимая, что князь ждёт важного для него сообщения.

Дважды в год тевтонцы широко отмечали необычайные события: девятого апреля — смерть Папы Климента, а двадцать девятого ноября — Филиппа IV, Красивого, французского короля. Сколько за это время ушло в небытие и пап, и королей, но никто не удосужился воспоминаний, как он. И отмечались эти даты тевтонцами не потому, что они как-то касались их. Отнюдь. Эти даты были связаны совсем с другим орденом, а именно с орденом тамплиеров, которые когда-то гнездились на юге Франции в нескольких тысячах вёрст от тевтонцев. Но сила этих дат была в том, что в указанные сроки были исполнены проклятия, посланные в адрес паны и короля, виновных в гибели некогда могучего ордена, подобного тевтонскому, Великим магистром тамплиеров, когда над ним свершалась судебная расправа. Это действо сильно подчёркивало невиданную, таинственную власть ордена. Тевтонцы умело преподносили эти события, явно давая понять, что и они являются подобными обладателями этой силы. Всё это адресовалось соседям с единственной целью напугать, заставить их задуматься.

А всё началось за несколько лет до этого. Однажды утром, войдя в королевскую опочивальню с весьма печальным видом, Ангерран ле Портье де Мариньи представил королю отчёт о том, что их казна пуста. Это сообщение так встревожило невозмутимого короля, что он поднялся с постели и подошёл к столику. Под его грузным телом жалобно застонал английский стул. Пробежав глазами по пугающим цифрам, он поднял прекрасные глаза на своего первого министра.