Юрий Торубаров - Далекий след императора

Послышался знакомый голос верховного жреца. Он, направляясь к священному дубу, запел:

— Зовусь дубом, расту на высоком холме. Верхушкой касаюсь неба. Меня поют росой, земля даёт мне соки. Здесь души превращаются в духов. Духи — в божества. Я, дуб, священное дерево, являюсь жилищем для них....

Все повторяют его слова, с трепетом глядя на дерево. Похоже, оно, слыша эти слова, напускало на себя важность.

А жизнь продолжалась. По приказу Дивона на поляне готовили всё, чтобы отметить это важное событие. В это же время в тевтонском замке произошло одно, на первый взгляд, ординарное событие. Конрад, выполняя желание Великого магистра, зашёл к Руссингену. Он нашёл его в несколько расстроенных чувствах. Как тот признался, там, у него на родине, сегодня большой праздник. Много танцев, песен, веселья.

— И, наверное, брат мой женится, — с тоской произнёс он.

Конрад нахмурился. Ему было неприятно воспоминание о человеке, как он считал, так глубоко его оскорбившем. Его! Рыцаря! И другое — плохо, что он думает о своём доме. Но он даже бровью не повёл, а весело сказал:

— Пойдём-ка лучше ко мне. И мы тоже потихоньку сможем отпраздновать!

Руссинген ещё не очень привык к этой новой для него тевтонской жизни. Жизни, когда требовалось сумрачно сидеть из-за дня в день по своим углам и заниматься молитвами. Хотелось и с кем-то пообщаться. Поэтому его не пришлось долго уговаривать.

Приведя его к себе, Конрад заговорщески ему подмигнул и достал из поставца вино и закуску. Напиток понравился Руссингену, развязал ему язык. Потянуло на хвастовство. Ну как было не сообщить правой руке магистра, что он является наследником, правда, далёким, прусского короля Прутено, который, добровольно передав свою власть брату Вейдевуту, стал верховным жрецом.

— У Вейдевута, — продолжил он повествование, — было двенадцать сыновей, среди них Недрон. От него пошёл наш род, — не без гордости заявил прусс.

Рыцарь слушал его со вниманием. А в голове закрутилась мысль: «Королевский наследник, королевский наследник, — повторил он про себя, — у них не может не быть сохранённого с той поры клада». И он осторожно задал подвыпившему раскрасневшемуся пруссу вопрос:

— Наверное, род что-то сохранил с той поры? А кстати, как давно это было? — поинтересовался рыцарь.

— Было, — повторил это слово Руссинген, задумался, — однако... лет семьсот назад.

— Ничего себе, — искренне удивился Конрад, — и вы всё помните?

— Не всё... но знаем, что наш прародитель Недрон. А насчёт того, осталось ли что с той поры или нет... — Руссинген замолчал.

О каких-то сохранившихся богатствах он не знал. Но говорить об этом не хотелось. Пожалуй, упадёт цена всему сказанному. И он нашёл выход:

— У нас это передаётся по наследству старшему сыну. Только Камбила знает.

«Ага, — выяснил для себя Конрад, — значит, что-то есть. Да за такое время поднакопилось, видать, немало.

Этот вывод вскоре узнал и магистр. Выслушав рыцаря, он улыбнулся.

— Так, говоришь, очень хочет стать повелителем пруссов?

— Хочет! — подтвердил Конрад.

— И будет предан? — продолжает допрос тот.

— Думаю, да!

Магистр провёл рукой по острому, бритому подбородку.

— Такие люди нам нужны. Можешь взять его в свою команду. Чашу надо сыскать! Да и о кладе надо подумать. Сынок — то, наверное, бежал домой.

Эти слова обрадовали Конрада.

Но так случилось, что вопрос женитьбы встал не перед одним Камбилом. После того, как великий князь Симеон Иоаннович получил известие о том, что Олгерд хочет выступить в поход против непокорного Новгорода, он принял потерявших всякую надежду литовских посланцев.

Встреча носила весьма милостивый характер, и князь решил все их вопросы, чем те были весьма удивлены. Князь литовский Любарт получил в жёны племянницу Симеона, княжну Ростовскую. А Олгерд — княжну тверскую, его свояченицу. Симеон знал настрой митрополита, направленный на укрепление Московского княжества, и поэтому считавший, что эти браки не только усилят Московию, но и дадут возможность расширить православное христианство. Но... уважая порядок, Симеон обратился к митрополиту с просьбой разрешить православной церкви такие смешанные браки. Феоктист ответил согласием. Радостные посланцы, на глазах которых проходила эта процедура, отправились в обратный путь в весьма приподнятом настроении.

Теперь предстояло обсудить вопрос женитьбы самого великого князя Симеона. Сам князь пока не хотел об этом и думать. Но те разговоры, которые доходили до его ушей, не проходили мимо. Внезапная потеря первой жены, Марии, с которой они жили душа в душу, наложила на князя тяжёлый отпечаток. Ему никто не был мил. Ему как великому князю это милование было, кстати, и не к чему. Тут должна быть выгода.

На обсуждение этого вопроса он пригласил митрополита, боярина Василия Кочеву, князя Пожарского, воеводу Фёдора Акинфовича, мечника Фёдора Шубачеева, купца Василия Коверя. Когда Симеон объявил, что ждёт от них совета по этому вопросу, эта маленькая дума молчала. Как воды в рот набрала. Митрополит считал, что он должен будет оценить предложения. Кочева, хитрый княжедворец, решил пока не высказываться. Шубачеев считал не по чину ему начинать такой ответственный разговор. Пожарский и воевода переглянулись меж собой.

Покашляв для солидности, начал воевода.

— Великий князь, — заговорил он глухим голосом, — тебе хорошо известно, что литовский князь Олгерд собирает полки. Говорят, на Новгород. Но кто его знает, куда он их повернёт. Разве не водил он своё войско под Можайск? — тут он почему-то посмотрел на Пожарского, но продолжал, — нам надо укреплять те границы. Поэтому, — он обвёл взглядом присутствующих, наверное, заранее ища их поддержку, — я предлагаю княжну… гм... смоленскую.

Все поняли резонность слов воеводы. Поэтому воцарилось молчание. Ждали, как на него среагирует великий князь.

Но тут поднялся Пожарский.

— Я, конечно, понимаю воеводу. Княжья доля в этих случаях тяжела. Князь — человек. У него есть сердце.

При этих словах заворочался воевода, поглядывая выразительно на Кочеву, словно требуя от него, как старшего по возрасту, осадить этого «сердечного» князя. Но Кочева сделал вид, что не заметил взгляда воеводы, и отвернул голову. Между тем Пожарский продолжал:

— Я думаю, наше княжество нисколько не ослабнет, если у нашего великого князя в сердце будет и любимая жена, — сказав, он сел, ни на кого не глядя.

Изменилось выражение лица и самого Симеона. Вначале оно выглядело как маска. Печать безразличия светилась на нём. И вдруг эти слова! Было отчего задуматься. «Вот только где взять такую?» — можно было прочитать по его ожившему лицу.

Видя, что обсуждение может зайти в тупик, поднялся Кочева. Боярин постарел, поседел. Лицо покрылось морщинками. Но глаза по-прежнему светились молодо. И он начал: