Гасьен Куртиль де Сандра - Мемуары M. L. C. D. R.

Что касается капитана Грегуара, то он со своими солдатами тоже долго скитался по лесам. Местные князья сочувствовали Испании, и он мог кормиться вволю, ожидая лишь благоприятного момента, чтобы вернуться. Наконец таковой, по счастью, представился, и губернатор, с тревогой дожидавшийся капитана, был весьма обрадован, увидев, что тот не потерял ни одного человека. Поскольку наши командиры регулярно получали известия от своих шпионов в осажденном городе, то быстро узнали, что племянник упустил врагов, и сильно разозлились на него. Дело дошло до двора, но, к счастью, в этот день в Сен-Жермене находился я. У меня было несколько друзей в канцелярии, а среди них — господин де Шарпантье, помощник господина де Лувуа, человек весьма достойный, обходительный и стремившийся всем помочь, не злоупотребляя притом своим положением. Он подошел ко мне после королевской мессы и предложил с ним отобедать; я извинился, ибо прежде него условился с другим знакомым.

— Я прошу вас об этом вовсе не ради вкусной еды, — прошептал он мне на ухо, — а потому, что хочу предупредить кое о чем, что вас касается.

В ту минуту он не мог сказать мне больше, чтобы не посвящать в мои дела посторонних, — но и этого было достаточно, чтобы я отменил другую встречу, явился к нему и узнал об истории с моим племянником. Сердечно поблагодарив, я спросил, как же поступить, на что он ответил: нужно прийти к господину де Лувуа и спокойно отнестись к его гневу, а когда он успокоится, убедить, что такой досадный случай мог приключиться с кем угодно, а не только с моим племянником: тот же никогда прежде не проявлял себя с плохой стороны и, если господин министр будет так добр, что простит его, никогда впредь не повторит подобный промах. Я получил еще множество наставлений, которые в точности выполнил, но господин де Лувуа был так разъярен, что даже не дослушал: он возразил, что моего племянника надо отдать под суд — ведь если бы он захватил графа Вальсассину, то Люксембург был бы вынужден сдаться, — и об этом происшествии необходимо доложить Королю. Я пал к его ногам, умоляя этого не делать, но его нельзя было разжалобить; несомненно, он поступил бы именно так, как сказал, если бы его не отвлек вошедший в кабинет курьер. Это дало мне отсрочку, чтобы пойти переговорить с друзьями. Больше других мне помог господин главный распорядитель двора {354} — он пообещал не отступаться от Лувуа, пока тот не помилует моего племянника. Заручившись его помощью, я рассказал о ней племяннику, чтобы тот знал, кому обязан, и не остался в долгу. Но я посоветовал ему поблагодарить также и господина де Шарпантье, без которого нельзя было бы помешать грозившей опасности.

Я познакомился с главным распорядителем двора благодаря герцогине де Витри — наверное, самой замечательной женщине на свете, о которой могу сказать лишь одно: я всегда был об этой даме наилучшего мнения, что бы о ней ни говорили. Но, при всех моих обязательствах перед этим господином, однажды, когда я нанес ему визит и он начал дурно отзываться об этой даме, мне пришлось воззвать к его доброте и попросить воздержаться от подобных речей, предупредив, что я скорее уйду, нежели стану их выслушивать. Он ответил, что ценит мое заступничество, однако не хочет, чтобы я считал, будто его слова — праздное злословие: они были сказаны только затем, чтобы проверить, как я к ним отнесусь. Ведь всем давно известно, что она держит при себе некоего немца, который из лакеев вышел в камердинеры, а из камердинеров — в конюшие; разумеется, более об этом ни слова — ведь и он с ней приятельствует, — но если верить молве, она так с немцем близка, что оправдать это может лишь тайный брак. Я не знал, кто мог ему такого наплести, — на самом деле герцогиня полностью подпала под влияние этого бедняги, и все об этом судачили, — но в это время вошел господин де Ла Тур, муж ее дочери {355} , и я подумал: это он пытается отомстить за то, что герцогиня препятствовала его браку. При нем мы прервали разговор, но я почел необходимым рассказать о нем мадам де Витри и приложил все старания, чтобы она не подумала дурно о моем собеседнике. Если она не станет сердиться после всего, что услышит, пояснил я, то получит от меня весьма полезный совет. Она ответила: в том и сомневаться нечего, и прибавила множество лестных слов, убедивших меня, сколь она будет обязана; тогда я передал ей, как явился к одному герцогу {356} и как тот наговорил мне кучу небылиц о ее сожительстве с конюшим; но, даже оставаясь ее преданным слугой, мне было бы трудно оправдать ее поведение. Пусть не возникнет и мысли, будто я сомневаюсь в его порядочности, которую готов отстаивать в бою, но скажу ей от себя, начистоту и по-дружески: если она позволит, ее конюший заслуживает хороших плетей, ведь, зная о слухах, которые ходят при дворе, он не только не стремится пресечь их, как подобает честному человеку, а, напротив, поощряет верить тому, чего никогда не было; мне доподлинно известно, что он при свидетелях взял деньги из ее шкатулки, намекая, что раз уж имеет право распоряжаться ценностями, то и все остальное ему также разрешено, — и это лишь первый пример, пришедший мне на память, на самом же деле я знаю за ним великое множество подобных проступков, просто не хочу утомлять ее уши пустяками — и ей судить, простительно ли такое поведение человеку его звания.

Хотя она и заверила меня в сердечном расположении, на которое я надеялся, открывая ей правду, — тем не менее мне стало ясно, что моя прямота совсем не тронула ее. Слушая меня, она несколько раз краснела, а когда я закончил, с негодованием обрушилась не на того, кого надо и кто заслужил, но на своего зятя, сочтя именно его виновником сплетен. Тщетно я клялся, что это не так: она не верила мне или, скорее, притворялась, будто не верит, и обещала жестоко отплатить ему. Она приступила к исполнению своих намерений несколько дней спустя — решила продать свое роскошное поместье возле Немура. Поскольку запрошенная цена равнялась по меньшей мере четыремстам тысячам франков, покупателей долго не находилось, да и господин де Ла Тур предпринял все, чтобы отвадить всех интересующихся. Поступки герцогини были непростительны — по отношению как к нему, так и ко мне, в связи с теми слухами, о которых я ей рассказал, — но даже если она и опасалась за свою репутацию, то в нерассудительности своей зашла так далеко, что передала мои речи тому самому конюшему. Снявший лакейскую ливрею, но оставшийся лакеем в душе, тот не отважился мне показать, что они ему ведомы, — однако я понял: он имеет большую власть над герцогиней, а еще понял, что она на меня обижается. Другой на моем месте плюнул бы, рассудив, что если уж она сама хочет погубить себя, то пусть поступает, как ей вздумается. В самом деле, на свете куда больше тех, кто нипочем не станет навязывать людям помощь вопреки их желанию, — но я-то сделан из другого теста и, возвратившись к герцогине, как обычно, сказал, что, несмотря на ее обиду, я остаюсь ей предан и потому пришел ей сказать, что, продавая свои земли, она навлечет на себя еще больше сплетен — скажут, будто ей понадобились деньги, дабы облагодетельствовать своего конюшего в ущерб единственной дочери {357} . Стоит ли пояснять, какие кривотолки это вызовет, а для персоны ее положения подобные пересуды более опасны, нежели для кого-либо другого; ее семья и семья ее супруга в отчаянии, и осмелься я передать им то, что мне говорили, уж наверняка нашелся бы желающий покуситься на жизнь негодника, ставшего причиной того, что она оказалась в центре всеобщих сплетен.