Валерий Поволяев - Жизнь и смерть генерала Корнилова

Встретившись с членом комитета по снабжению полковником Пневским, Корнилов выругался.

— Не могу понять, почему Сивицкий не дорожит своим именем. Ведь его же изгадят, извозюкают так, что не только самому Сивицкому невозможно будет отмыться, но и его потомкам.

— Сивицкому на это наплевать, Лавр Георгиевич. — Пневский был такой же горячий, как и Корнилов, и так же быстро заводился. — Деньги у Сивицкого — на первом месте, они заслонили у него всё — и совесть, и честь, и ум, и людей, которые находятся рядом и смотрят ему прямо в генеральский рот... Тьфу!

— Вот именно — тьфу! — Корнилов печально улыбнулся. — Ко мне тут приходили люди от Сивицкого, загадочно улыбались, делали разные телодвижения, намекали... — Корнилов умолк.

— На что же намекали, Лавр Георгиевич?

— Чтобы я, сославшись на неграмотность в бухгалтерских делах, не очень-то вгрызался в эту мудреную цифирь. — Корнилов на пальцах показал собеседнику толщину бухгалтерских книг, в которые ему приходилось углубляться. — Пришлось указать ходатаям на дверь.

— У меня они тоже были, — помрачневшим тоном проговорил Пневский, махнул рукой. — И грозили, и увещевали, и деньги предлагали... Всё было.

— И что же?

— Выгнал.

— Правильно поступили. Не то скоро от этой мрази совсем нечем дышать будет.

Два полковника прогуливались по деревянному перрону станции Пограничная — подведомственной Корнилову. Эту большую станцию «обслуживал» Третий отряд. Перрон был загромождён камнями — их сложили аккуратными штабелями, будто кирпичи: вместо деревянного перрона собирались возводить новый, каменный.

Пограничная купалась в зелени — на станции росли огромные, под самые облака, ясени, кудрявился лимонник, а недалеко от водокачки, украшенной длинным брезентовым шлангом-хоботом, где заправлялись паровозы, высился ствол редкого в здешних краях пробкового дерева. Ствол был ободран: местные рыбаки вырезали поплавки прямо из коры.

На пыльной площади перед станцией на земле лежала сука с чёрными, тяжело отвисшими сосцами. Её чуткий сон охраняли кавалеры — двое тощих палевых кобелей. Пневский не выдержал, хмыкнул:

— Обратите внимание, Лавр Георгиевич, на редкую картину — собаки на улице. В Китае вы такой картины не увидите.

— Собственно, полковник, мы ведь в Китае находимся...

— Зона отчуждения перестала быть Китаем, едва здесь поселились мы, — с неожиданным апломбом произнёс Пневский. Сам Пневский, насколько знал Корнилов, происходил из польских шляхтичей. — Тут живут русские люди, и порядки в зоне отчуждения — русские. А в Китае собак любят, как в России горячие калачи. Вылавливают, едва завидят, и — в котёл. Блюда из собачатины получаются у них вкусными. Я пробовал.

Корнилов с интересом посмотрел на Пневского:

— А это, случайно, не корейцы были?

— Нет, китайцы.

— И как блюдо? Псиный дух присутствует?

— Ни капельки. Очень вкусное, мягкое, аппетитное мясо. Знающие люди лечат им туберкулёз. — Пневский покосился на суку, продолжавшую нежиться в пыли, отвернулся. — Но испробовав собачатину один раз, пробовать во второй я уже ни за что не соглашусь.

— А я не соглашусь и в первый, — жёстким голосом произнёс Корнилов, — даже если меня будет съедать любопытство. Простите меня, полковник.

— Ничего, ничего...

— Что будем делать с Сивицким?

— Бороться.

На станцию вынесся рыжий запаренный конь. С него соскочил подпоручик в запылённой одежде. Вытянулся перед фланирующими полковниками и, обращаясь к Корнилову, вскинул к козырьку ладонь:

— Ваше высокоблагородие, на четырнадцатый пост совершено нападение!..

Урядник тряс за плечи младшего брата:

— Ваня! Ванек! Ванюшка!

Голова Вани Созинова надломленно тряслась, из ровной резаной раны, красневшей на шее, на рубаху скатывались крупные капли крови, глаза на бледном, испачканном лице были затянуты синюшными веками, губы раздвинуты в странной лёгкой улыбке, словно бы Иван перед смертью увидел что-то хорошее, хотя чего хорошего могло быть в его быстрой нелёгкой жизни? Если только что-нибудь в раннем детстве. А так он уже в шесть лет впрягся в тяжёлую домашнюю работу, в которой не было ни дней, ни ночей — всё перемешалось.

— Ваня! — вскрикнул урядник.

Брат не отозвался и на этот вскрик и вряд ли когда уже отзовётся, это Василий должен был понять, но не понимал, не хотел, не мог, случившееся не укладывалось у него в голове. Младший урядник, смахнув с глаз слёзы, всхлипнул тоненько, как мальчишка, которого здорово обидели, кадык у него подпрыгнул, хлобыстнулся обо что-то громко, и на глазах у Василия Созинова вновь появились слёзы.

— Ваня, — прошептал он обречённо, — что же ты наделал, почему не уберёг себя? Что мы теперь с Егором скажем матери, а? — Тоскливый голос его увял.

Некоторое время Созинов молча сидел на корточках рядом с телом брата, не вставал, жизнь словно бы покинула и его тело, младший урядник сидел, не шевелясь, только желваки у него играли, да иногда с хлюпающим громким звуком подпрыгивал кадык. Убитых хунхузов стащили во двор поста, пленённых также согнали сюда.

К Созинову подошёл Подголов, постоял несколько минут молча, потом положил руку на его плечо. Младший урядник поднял голову с замутнёнными, налитыми болью глазами.

— Это был Янтайский Лао, — сказал Подголов. — Сам.

Созинов молча кивнул. Потом пожевал губами и проговорил дрожащим голосом:

— Мне, дядя Ваня, от этого не легче.

— Я понимаю.

— Что он хотел найти на нашем посту?

— Хотел ликвидировать его. А потом напасть на почту и забрать деньги, которые привезли ночным поездом.

— Много денег-то хоть? Что-то я не слышал, чтобы в нашем почтовом отделении водились деньги.

— На этот раз они там были. Кто-то стукнул об этом Янтайскому Лао, вот он и заявился. Всем составом — банда пришла сюда целиком. Деньгами он мог завладеть, только уничтожив наш пост. Вот и весь сказ.

Созинов вновь наклонил голову.

— Что же я матери скажу?

— То, что есть... А что ещё? Вот это и скажешь. — Подголов мотнул головой, сгоняя комаров, севших ему на задубелую оголённую шею, озабоченно глянул на ворота. — Скоро должен приехать полковник Корнилов.

На лице Созинова что-то ожило, дрогнуло, он открыл рот, но промолчал.

Корнилов прибыл на трескучей, расхлябанной дрезине — другой у дорожников не нашлось, — сидел на чумазой, испачканной мазутными пятнами табуретке в тесной, сколоченной из простых досок кабине, в которую спереди и сзади были вставлены стёкла. Форменная фуражка надвинута на нос, взгляд угрюмый, будто у птицы, попавшей под дробь охотничьего ружья, китель перетянут видавшим виды кожаным офицерским ремнём, через плечо переброшена портупея, на боку — наган в кобуре, в руках — палка, вырезанная из ясеневого сука. В последнее время Корнилов стал ходить с палкой: побаливали застуженные в горах, на лютом ветру, кости, иногда их прихватывало так, что ни рукой, ни ногой не мог пошевелить, но молчал, никому не жаловался.