Валерий Поволяев - Атаман

— Семенова мы скоро объявим вне закона.

— Со мной эти вопросы прошу не обсуждать, — сказал Малакен. Как отрезал. — Это вопросы политики, а я политикой не занимаюсь, я — солдат.

Офицер, сидевший в автомобиле за пулеметом, рукой, затянутой в перчатку, провел по тонкой ниточке щегольских усов, приладился поудобнее к «льюису» — он хорошо слышал весь разговор.

Над Раздольной тем временем поднялся клуб пыли — будто смерч вознесся над домами.

— Это, генерал, Третий корпус производит маневры, — на всякий случай сообщил фон Вах. — При полной выкладке, с оружием. Каждому солдату выданы патроны.

Малакен почувствовал, как у него на скулах натянулась кожа, рот отвердел — сделалось трудно говорить.

— Этому приказу я не подчинюсь, — он приподнял листок, подержал его на весу, — если бы он был подписан Семеновым — подчинился бы. Предъявите мне приказ, подписанный генерал-лейтенантом Семеновым, — и я подчинюсь ему немедленно.

— Вы хорошо знаете, генерал, такого приказа у меня нет.

— А на нет и суда нет, полковник.

— Значит, отказываетесь разоружаться?

— Отказываюсь.

Фон Вах отступил в сторону и неожиданно обнаружил, что и сам он, и офицеры его, и обе машины окружены плотным кольцом солдат — не вырваться. Фон Вах понял — он снова вляпался в дерьмо.

— Тьфу! — с ожесточением сплюнул он себе под ноги.

Договорились обратиться к третейскому судье... В Раздольной стоял большой японский гарнизон — пусть начальник гарнизона и рассудит, кто из них прав, а кто виноват.

К японцам на автомобиле отправились вдвоем — Малакен и фон Вах. Глазков в отсутствие генерала остался командовать отрядом.

Гарнизон в Раздольной возглавлял располневший, гладкокожий, с лицом сельского пекаря японец, на котором едва сходился полковничий мундир.

Выслушав фон Ваха, а потом Малакена, японский полковник отправился на телеграф — связываться со своим командованием во Владивостоке.

Малакен с фон Вахом вышли на крыльцо дома, в котором располагался штаб японцев. Часовой недружелюбно глянул на них и покрепче сжал пальцами ложе «арисаки» с примкнутым к ней плоским штыком.

Мимо, отчаянно пыля, промаршировала рота потных солдат.

— И вы что, генерал, будете стрелять в этих людей? — поинтересовался фон Вах. В уголках глаз у него появились насмешливые слезки, будто он только что нахохотался вволю. — И у вас хватит на это пороха?

— А у вас хватит пороха стрелять в моих людей?

— У меня — приказ.

— И у меня — приказ.

Рота, взбив высокий удушливый столб пыли, чихая и кашляя, развернулась и зашлепала сапогами в обратном направлении. Примкнутые к винтовкам штыки колыхались над головами солдат.

— Хар-раши солдатики! — показно восхитился фон Вах.

— Только слишком много пыли. — Малакен усмехнулся.

Начальник гарнизона вел переговоры до вечера — небо из синего уже сделалось лиловым, пастух с кривоногим крохотным подпаском по тому маршруту, который днем так старательно отрабатывали солдаты из Третьего корпуса, прогнали стадо коров, и над Раздольной повис неповторимый домашний запах парного молока, — а толстый японец так и не мог дать ответ, на чьей же стороне правота: Малакена или фон Ваха.

В восемь часов вечера японский полковник вернулся с телеграфа, на крыльце штабного дома стянул с руки пропыленную нитяную перчатку и махнул ею Малакену:

— Можете следовать дальше, генерал. Инцидент исчерпан.

На щеках у фон Ваха заходили желваки.

— А приказ нашего штаба?

— Приказ вашего штаба аннулирован.

Плечи у фон Ваха взнялись нервно, болезненно, словно с них кто-то могущественной рукой сдернул погоны, он бегом кинулся к автомобилю, который стоял во дворе штаба.

Малакен проводил его спокойным насмешливым взглядом, сел на лошадь, которую в поводу держали два казака, и поскакал к своим.

Лагерь был встревожен — слишком долго не было Малакена — не двинуться ли ему на подмогу? Решили подождать до половины девятого вечера, а там цепью двинуться на поселок.

— Немедленно выступаем! — скомандовал Малакен Глазкову. — Пройдем Раздольную и через час пути разобьем лагерь. Где-нибудь около воды, чтобы людям можно было умыться. Ночевать будем там, в лагере.

Первым поднялся пеший дивизион маньчжурцев, следом оседлали своих лошадей казаки.

Над лагерем, словно маскирующее дымовое облако, повисла пыль.

Но едва Маньчжурцы достигли Раздольной, как остановились — дорогу через мост перекрывали рогатки. Люди фон Ваха споро установили их, только что Малакен вместе с казаками пронесся через этот мост — ничего там не было, и вот уже стоят рогатки, — видно, были заранее заготовлены и привезены сюда.

Драться не хотелось. Но и обойти мост было нельзя: если люди реку одолеют, то подводы — нет. По ту сторону моста, за старым валом, будто за бруствером, расположились солдаты фон Ваха. Значит, не послушался он японцев.

Лицо у Малакена сделалось замкнутым, он проговорил печально, обращаясь к полковнику Глазкову:

— Не мытьем, так катаньем хотят нас взять.

— Не возьмут. — Глазков отрицательно качнул головой.

— Опять русские люди будут стрелять в русских. На потеху иноземцам. Пора бы устать от стрельбы, успокоиться, ан нет — не унимаются.

— Я думаю, в этот раз должно обойтись без стрельбы.

— Слепой сказал: «Посмотрим!» — Губы у Малакена дрогнули в короткой усмешке.

— Разбирай рогатки! — скомандовал Глазков маньчжурцам.

Те поспешно кинулись к рогаткам, разобрали их быстро, пяти минут не понадобилось, чтобы очистить мост. Часть рогаток вообще скинули под мост, в непрозрачную глинистую воду. Первыми на мост Малакен пустил сотню казаков, те мигом одолели его, только копыта звонко простучали по деревянному настилу, — и тогда из-за земляного вала, примыкающего к домам, в казаков полетела граната.

Граната рванула плоско, под лошадиным брюхом, — казака, сидевшего на этой лошади, подбросило вверх метров на пять, в воздухе он раскрылатился, выбросил руки в стороны, как гигантская птица, закричал подбито — крупный осколок перерубил ему ногу около лодыжки, — обрезав в себе крик, казак шлепнулся на землю. И еще двое казаков свалились в пыль, а гнедая, с тусклым запыленным крупом лошадь заржала пронзительно, закричала и, вырвавшись из обжима сотни, понеслась по улице поселка, давя копытами собственные кишки.

Как потом выяснилось, гранату бросил фон Вах. Лично. Сам. Никто из солдат Третьего корпуса не решился это сделать.

Один из маньчжурцев выматерился зажато, с тоскою — видно, почувствовал свою погибель — еще жив был, а с жизнью уже прощался...

— К бою! — привычно скомандовал Глазков.

Маньчжурцы поспешно растеклись жидкой речкой по низинке вдоль земляного вала. За валом начинались дома с низенькими оградками палисадников, за которыми росли подсолнухи, красная смородина и мелкая вишня. Позиция у маньчжурцев была невыгодная — с таких позиций войны не выигрывают.