Валерий Поволяев - Атаман

Встав в простенке между окнами, старик выглянул в одно окно — чисто, протестующе мотнул головой: ему очень надо было увидеть человека-тень, чей неясный силуэт обернулся для него пулей. Дед перекатился по стенке к другому окну — так же пусто. Казаки словно сквозь землю провалились, но он знал, где сейчас находятся станичники — за сараем, в котором золотодобытчики работали с ртутью. Явно казаки спешились и теперь окружают дом.

Кто же заставил казаков совершить этот разбойный налет? Неужели атаман? Сам Григорий Михайлов? В это старик не верил. Тогда кто? Скорее всего, контрразведка атамана. Эта служба не ведает окорота. Что хочет, то и делает.

Боль, возникшая в пробитом плече, исчезла. Старик попробовал пошевелить пальцами левой руки — получилось, приподнял ее — также получилось. Значит, кость не задета. А то, что кровь уже пропитала Кланькин рушник, деда не страшило.

Может, этот поручик действует по собственной инициативе, без команды сверху? Вряд ли. Но и Григорий Михайлов тоже не мог дать такой команды. Тогда кто дал? Того, что это мог быть какой-нибудь еще, третий, пятый, пятнадцатый замухрышистый офицеришко из штаба, дед допустить не мог.

Он снова выглянул в окно. Невдалеке валялся пулемет — как вылетел из рук подбитого казака, так и лежал в пыли. Вот лакомая цель. Дотянуться бы до него, и тогда не надо прятаться — с пулеметом можно выстоять против кого угодно. Дед вцепился зубами в край рушника, затянул узел потуже — может, кровь перестанет идти?

Надо полагать, пулемет привлек внимание не только деда, но и налетчиков. Оружие завидное, в городе на десять килограммов мяса запросто можно обменять. Дед вжался спиною в простенок, целиком обращаясь в слух, но ничего путного не услыхал, засек лишь, как за сараем звякнула металлическими удилами лошадь да что-то прокричал поручику Емцову перепуганный казак. Тимофей Гаврилович разобрал лишь начало фразы: «Ваше благородие», дальше слова слиплись в одни ком — ничего не разобрать.

Старик ждал. Не может быть, чтобы к пулемету никто не попытался подползти. Прошло несколько минут. Было тихо.

В обожженное пулей плечо снова подкралась боль, впилась в живое тело. Уязвим человек, боль может согнуть его в бараний рог. Дед почему-то вспомнил, что, говорят, животные, например, боли не ощущают, хотя и пугаются громкого хлопка, топота, шума, рева, крика, свиста, пугаются ножа, ружья, человека, его тени, но пугаются не потому, что за этим последует боль, ожог, еще что-то — просто так положено, пугаются по привычке, по природе своей, а природа — матушка хитрая, именно она закладывает в крови такую подлую штуку, как испуг... Вообще-то говорят, что кур доят, а коровы яйца несут — все говорят... Дед облизал сухие жесткие губы. Существу, не ощущающему боли, можно только позавидовать; он покосился на перетянутое рушником плечо, потом глянул в прорезь окошка — как там «льюнс»?

Пулемет лежал на том же месте, несуразный, похожий на круглое полено с прибитым к нему рогачом-ухватом, которым из печи вытягивают чугуны, тарелкой диска пулемет зарылся в землю.

Страха не было. Более того, дед почувствовал, что в нем рождается некий охотничий азарт. Он ждал. Деду было понятно, что эти люди не уйдут, пока не убьют его. Убить его они, конечно, убьют, но только один он к «верхним» людям не отправится, кое-кого обязательно прихватит с собой.

Но главное — он задержит налетчиков здесь, и чем дольше он будет держать их в этой цветущей долинке — тем лучше. В конце концов Вырлан услышит выстрелы, догадается, что тут происходит, и приготовится к достойной встрече, не то ведь этот ловкий поручик возьмет золотоискателей врасплох... Не будет этого. Старик почувствовал, что из правого глаза у него — почему-то только из правого — выкатилась теплая слезинка, нырнула в бороду.

Не думал он, не гадал, что жизнь его закончится так внезапно. Хоть и готов он был к смерти, а умирать не хотелось. В последнюю минуту обязательно оказывается, что человек, несмотря на всю свою готовность к судному дню, бывает к нему постыдно не готов, внутри обязательно появляется слабость, по жилам и мышцам проносится неверящий озноб, в висках начинают стучать звонкие молоточки, вызывать ломоту и боль. Из глаза — опять из правого — выкатилась теплая крохотная слезка, поспешно проскользила по щеке и нырнула в бороду.

Неожиданно на пулемет наползла прозрачная тень, коснулась разогретого солнцем пулеметного ствола и стремительно, словно чего-то испугавшись, отодвинулась назад. Старик ждал. Ему показалось, что слишком громкое дыхание выдает его, — Тимофей Гаврилович съежился, задержал дыхание, стволом винтовки поймал камешек, лежавший в полуметре от пулемета — высчитал, что это будет крайняя точка, которой обязательно коснется человек, прежде чем ухватит пулемет.

Пробитое плечо начало неметь, боль, накатывавшая волнами, успокоилась. Пространство перед глазами порозовело, в нем появились меленькие светлые точки, кожа на лице тоже онемела, сделалась чужой, перестала что-либо чувствовать.

Через несколько минут около камня, который старик держал на мушке, появилась длинная, узкая, похожая на нож тень. Кто-то палкой, находясь вне пределов видимости старика, пытался подтянуть к себе пулемет, но он был слишком тяжел — палкой с ним не справиться. Старик потеснее прижал к себе приклад винтовки и замер.

Прошла еще минута, и он увидел, как по пыли, разгребая ее руками, пластается круглоголовый лопоухий казак с коротким чубчиком, прилипшим ко лбу. Старик спокойно перевел мушку на круглую, схожую с тыквой голову и нажал на спусковой крючок.

Раздался выстрел. Хоть и ожидал его старик, хоть и готовился к отдаче, а винтовка здорово саданула его в раненое плечо, оно мгновенно отозвалось на удар болью. Тимофей Гаврилович не удержался, вскрикнул.

Пуля всадилась круглоголовому прямо в ухо, в черную впадину, выбила целый сноп красных брызг.

— Вот так-то будет лучше, — пробормотал старик, выбрасывая резким движением затвора на пол стреляную гильзу, поспешно переместился в другой угол дома. — Лежи там, отдыхай. — Загнал в казенник новый патрон. — Ну, братки, подавайте следующего!

Вырлан вылез из шурфа дохнуть немного свежего воздуха, следом за ним на поверхность выбралась Кланя.

— Прошу прощения, — извинился перед ней прапорщик, — курить хочется — спасу нет.

— Курите, — разрешила Кланя.

Вдалеке послышался треск — словно разорвали кусок брезента. Вырлан настороженно вытянул голову, рот у него открылся по-ребячьи, Кланя это заметила, спросила шепотом:

— Что это?

— Тихо, Кланя!

Треск повторился — отчетливо прорезался сквозь фырканье ветра. Вырлан хлопнул себя по старой брезентовой кобуре, проверяя, на месте ли револьвер.