Константин Седых - Отчий край

Когда под конец встал вопрос о том, кому сразу же после собрания идти на пост, все выжидающе замолчали и потупились.

Коротать после бани ночь на морозе никому не хотелось.

Семен, посмеиваясь, переводил взгляд с одного на другого и не встретил ни одного ответного взгляда. Все смотрели себе под ноги, смущенно крякали, откашливались.

– Ну, так кто пойдет первым? – не вытерпел он. – Есть охотники?

Вдруг из-за стола порывисто встал Ганька и, смущаясь, звонко выкрикнул:

– Я пойду! Я сегодня в бане не парился, – объяснил он для всех причину своего неожиданного решения.

– Хорошо! Раз вызвался – пойдешь, – согласился Семен. – А кто еще в бане не был? Нет таких? Ну, тогда отзовитесь хоть те, кто простуды не боится.

– Я не боюсь. Пиши меня, – сказал Соколов и обратился к Лобанову: – А ты, Потап, чего воды в рот набрал? В таких унтах и шубе тебя из пушки не прошибешь.

– Да я ничего… Оно бы и можно, а я, паря, третий день кашляю и горло побаливает.

– Прокоп! А ты пойдешь со мной? – спросил Соколов, твердо уверенный, что тот откажется. Но Прокоп не отказался. Подумав, он решил, что лучше отвести свою очередь с субботы на воскресенье, чем в иное время. В воскресенье все равно не работать, а праздновать. Значит, можно будет вволю отоспаться днем. И Прокоп сказал:

– Раз Алехе хочется, чтобы я пошел, я согласен. Пиши меня.

– Ну, раз Прокоп согласился, то и я согласен, – крикнул Лука и деловито осведомился у Семена: – Когда прикажешь заступать и на каком краю?

– А вот давайте скоренько договоримся, – ответил тот.

На первый раз решили посты выставить в двух концах поселка после полуночи, а конное патрулирование отложить до следующей ночи.

– Я научу тебя, Улыбин, как караульную службу нести. Это мне, дорогой товарищ, ничего не стоит. Я все воинские уставы назубок знаю. Да и смешно не знать, ты сам посуди. За плечами у меня три года действительной службы и семь лет войны. Тысячу раз, ежели не больше, был я дневальным в казарме и у коновязей, часовым и подчаском, разводящим и даже караульным. Как столб стоял я у полкового знамени, денежный ящик стерег, пороховые погреба охранял…

Так говорил Ганьке Улыбину Лука Ивачев, отправляясь с ним на пост.

В унтах и полушубках шагали они в южный конец Подгорной улицы. Винтовки с досуха протертыми затворами, чтобы не подвели на холоде, были у них закинуты за правое плечо.

Ганька свою папаху нахлобучил на самые брови, Лука – лихо сбил на затылок. От него заметно разило водкой.

Ночь стояла гулкая и звездная, с легким сухим морозцем. Поселок спал. Ни одного огонька не светилось в окнах черных приземистых изб. В самых крайних дворах хрипло и яростно лаяли собаки. Когда они на минуту смолкали, с таинственно мглистых увалов за Драгоценкой доносился тоскливый волчий вой. Волки злились от голода и надрывно жаловались звездам, заставляя бесноваться собак, тревожно храпеть и прислушиваться лошадей у кормушек, биться от страха овец в закутах.

– До чего же противно воют! У меня аж мурашки по коже заползали, – унимая невольную дрожь, сказал Ганька.

– Ничего, привыкай, казак! – снисходительно ткнул его в бок Лука. – Волков послушать – дело полезное. Это все равно, что для закалки на стуже ледяной водой окатиться… А вообще-то говоря, волков потрухивать нечего. Они нашего брата больше боятся. Только бешеные да чересчур голодные на людей нападают.

– Я другое слыхал. Говорят, когда у волков гоньба, лучше им не попадайся в одиночку. Один раз они будто бы казака вместе с конем сожрали, хоть и геройский был казак. Я вот только забыл, откуда он. То ли байкинский, то ли чупровский. Он девять волков напополам разрубил, а на десятом у него клинок по самую рукоятку отломился…

– Это, паря, все бабушкины сказки! Их ребятишкам старухи по всему Забайкалью рассказывают. Я их тоже, эти побасенки, не раз слыхал. У одних этот случай был на Урове, у других – на Унде или Газимуре, а у третьих, где придется. Нет такой станицы, где бы не нашелся этот разнесчастный служивый, который домой на побывку ехал…

Они вышли за последние подгорненские огороды. Слева темнела волнистая извилистая лента прибрежных кустов. Оттуда пахло опаленными морозцем смородиновыми листьями. Справа чернела громада Змеиной сопки, на склоне которой смутно белело овсяное жнивье.

Дойдя до раскрытых на зиму ворот поскотины, Лука отдал свою винтовку Ганьке и стал раскачивать вмерзшие в грязь скрипучие ворота. Ганька спросил, зачем он это делает.

– Это, друг любезный, всякому дураку понятно. Кто пойдет или поедет по дороге, придется ему открывать ворота. А они скрипят почище, чем телега у Никулы Лолатина. Такой скрип за версту услышим и врасплох нас не застанут, живо пулю в лоб влепим.

Когда пошли от ворот обратно, над ними в диком переполохе низко и беспорядочно пронеслись откуда-то с сопки серые куропатки.

«Фырр!.. Фырр!.. Фыр-р-р!..» – резко и будоражливо прошумело над самой дорогой раз, другой и третий. Куропатки упали в приречных кустах и тотчас же начали тревожную перекличку.

– Вот черт! – взвыл одновременно испуганный и восхищенный Ганька. – Дробовик бы сейчас нам… И чего это им ночь не в ночь?

– Лисица переполошила. Это Лиса Патрикеевна охотиться за ними большая мастерица. По ночам они частенько к ней на зубок попадают, – ответил тоже взволнованный Лука. – А табунище годявый! Как выпадет добрый снег, надо в кустах силки расставить. Давно я куропатинки не пробовал.

Возвратясь в поселок, они остановились у амбара Матвея Мирсанова, жившего на самом краю. Лука выкурил папироску, пряча ее в рукав, потом сказал, что нечего им обоим торчать на морозе и торговать дрожжами.

– Солдат спит, а служба идет, – сказал он. – Давай караул поочередно нести. Ты стоишь, я греюсь, я стою, ты храповицкого задаешь.

– А где ты собираешься греться? Не вдруг теперь достучишься к кому-нибудь.

– Стучаться мы ни к кому не станем. Незачем. Чего нам людей напрасно беспокоить. Греться мы будем у Матвея в бане. Она еще выстыть не успела, если он топил ее вчерась.

– Топить-то топил, да ведь она за версту от дороги.

– Где ты тут версту увидел? – насел на него Лука. – Тут от силы сто шагов… Давай не будем зря время тратить, – широко зевнул он. – Кто будет первый стоять – ты или я? Только ты, Улыбин, учти, что больше всего хочется спать под утро. Тогда глаза сами собой слипаются. Я человек привычный, мне ночь не поспать ничего не стоит. А вот ты не вытерпишь, начнешь в самое опасное время носом клевать.

– Сроду не клевал и теперь не заклюю.

– Все мы так говорим, друг любезный, пока до дела не дойдет. Шибко на себя не полагайся. Заснешь грешным делом на посту, а тут Семен с проверкой. Тогда скандала не оберешься. Продерет с песочком, и мне из-за тебя достанется.