Генри Хаггард - Падение Иерусалима

Симон бен-Гамалиил умолк и, окинув залу ясным, но полным укоризны взором, среди могильной тишины оставил залу собрания.

По его уходе стало так тихо, что было слышно жужжанье пчелы, залетевшей из сада в одно из открытых настежь окон.

Первосвященник сидел потупясь, нервно сжимая пальцами золочёные ручки кресла. Саддукеи сидели с мрачными лицами, озабоченно взирая на понуренную фигуру Матфея. Иродиане столпились вокруг принцев Антизая, Саула, Костобора и старались скрыть бушевавшую в них злобу под маской высокомерного презрения. Храмовый военачальник был в недоумении и сидел, опустив глаза в землю. Один только маститый Иоанн бен-Закхей благодушно улыбался и спокойно смотрел на картину общего смятения.

Наконец, звук отодвигаемого кресла и сухой кашель старика Ганана резко прервали напряжённую тишину. Все невольно вздрогнули, будто заслышав зловещее карканье ворона. Первосвященник тяжело поднялся с места и подал этим сигнал расходиться. Зала наполнилась шелестом шёлковых одежд и шумом шагов, скользивших по мозаичному полу.

В роскошном покое Асмонейского дворца дремал, полулёжа на кушетке, Филипп бен-Иаким. Стол, покрытый исписанными табличками и листами пергамента с чертежами укреплений Иерусалима, свидетельствовал о только что оконченной работе стратега. Но его сладкая дремота была внезапно прервана стуком порывисто распахнутой двери. Лениво открыв отяжелевшие веки, бен-Иаким увидел перед собою Баркаиоса, в величайшем гневе влетевшего в комнату.

— Что, разве совещание уже кончилось? — спросил военачальник, приподнимаясь на локте.

— Да, кончилось!

Баркаиос швырнул ногой ажурную скамеечку, попавшуюся ему на дороге. Роскошная вещица, изделие афинского художника, с треском полетела в угол комнаты.

— И... вы не достигли цели?

— Мы ушли из собрания, как испуганные лисицы из виноградника с поджатыми хвостами.

Тут Баркаиос разразился такими ругательствами по адресу не только противников, но и друзей, что стратег расхохотался. Он позвал оруженосца, велел принести мульды [57] Мульда — смесь воды, вина и меда. и успокоил разгорячённого иродианина. Выпив чашу приятного, освежающего напитка, тот с облегчением перевёл дух, после чего рассказал, что и как произошло в палатах первосвященника. Стратег молча выслушал и, когда Баркаиос кончил, хладнокровно наполнил чаши мульдой во второй раз.

— Выпьем-ка лучше за хорошеньких девушек Сиона! Они хотя и не так соблазнительны, как утончённые красавицы Тивериады, но всё же недурны собой.

Царедворец окинул Филиппа удивлённым взглядом.

— Ну, — сказал тот, — что же ты вытаращил на меня глаза? Пей! Или златокрылый эрот перестал уже тебе улыбаться, друг Баркаиос?

— Не понимаю, чему ты обрадовался? — холодно пожал плечами иродианин.

— Как чему?.. Да ведь благодаря вашей тупости, я сберёг моему государю две тысячи талантов золота, ассигнованных на подкуп римских чиновников. Теперь государь употребит эти деньги с большей пользой на ратное дело. Воображаю восторг Бальтасара, когда он увидит великолепные эскадроны, которые я для него сформирую!

Лицо Баркаиоса приняло озабоченное выражение.

— Послушай, — начал он, взяв за руку Филиппа бен-Иакима, — скажи мне откровенно, что собственно означают твои загадочные слова?

Серые глаза стратега, умные и обыкновенно добродушные, приняли жёсткое выражение и засветились недобрым огоньком.

— По-моему, — с расстановкой ответил он, — нам нечего особенно церемониться с иудейскими собаками. Пускай их хорошенько жиганёт римская плеть! Увидишь тогда, как эти псы с воем бросятся лизать ноги Агриппы, на которого теперь нахально тявкают.

— А если они вместо ожидаемой покорности взбесятся, тогда что?

Стратег пожал плечами и равнодушно заметил:

— У государя и без них много народа.

Баркаиос покачал головой. Он хотел говорить, но Филипп дружески взял его под руку и, прохаживаясь с ним по комнате, начал:

— Вот видишь, дружище, в Иерусалиме сильная партия молодых честолюбцев, во главе которой стоит храмовый военачальник. Этот священник мнит себя полководцем и Бог весть ещё чем. Он высокомерен, тщеславен и, конечно, глуп, однако обстоятельства ему благоприятствуют. Страна переполнена горючим материалом; бредни о пришествии мессии разгорячили головы фанатического народа, а все эти Симоны бен-Гамалиилы, Иоанны бен-Закхеи, старейшины и раввины очень почтенные люди, хорошие люди, учёные теологи, всё, что хочешь, но только не государственные мужи, всю жизнь свою корпели над книгами, а не вычитали того, что народ иудейский ни к чему не годен. Это дрянь, с которой и Моисей не мог управиться. Сорок лет морил он их в пустыне, не решаясь ввести в обетованную землю и основать государство, ибо видел, что из этого ничего путного не выйдет. Довольно жалоб и брани навлекла на себя династия Ирода за то, что старалась водворить между ними порядок. Начиная Антипатром и кончая Агриппой, всех царей этого дома поголовно обвиняют в жестокости и тирании, а между тем разве у них был хоть один царь или судия, который бы правил, не прибегая к насилию. Нам давно пора изменить политику. Пускай римляне бьют их до тех пор, пока они не придут к нам сами с повинной головой. Тогда мы примем их, как заблудшихся овец, соберём опять в стадо, заботливо отделим из них паршивых и восстановим мир в семье Израиля. Да, друг Баркаиос, чтобы очистить золото от сплава, нужно пропустить его через огонь и воду. Чтобы засеять ниву плодородными злаками, следует прежде вырвать из неё с корнем плевелы и сорные травы, взрыть землю плугами и покрыть удобрением. Ну, а теперь, любезный Баркаиос, прощай!

Стратег выпил залпом чашу, накинул плащ и, кивнув царедворцу, вышел из комнаты. Оттуда в сопровождении оруженосца он направился к Лахмусу Энре, с которым долго совещался наедине.

Баркаиос отёр вспотевший лоб и, когда шаги стратега замолкли в отдалении, бросился на кушетку, где и пролежал до вечера, погруженный в задумчивость. Проходя мимо претория, он увидел ординарца стратега сотника Авирама. Драбант, кряхтя, садился на лошадь.

— Куда Бог несёт? — спросил тот мимоходом.

— В Цезарию! — с досадой отозвался офицер. — Эх, собачья служба!

И, махнув рукой, он выехал из ворот.

Три дороги ведут из Иерусалима через Елеонскую гору мимо селения Вифания к Иерихонскому ущелью, а оттуда в Иерихонский оазис и низменность Эль-Гор.

Первая из них огибает северный склон Масличной горы, между горой Огорчения, где Соломон приносил жертву Молоху; другая проходит через самую вершину Елеона; а третья, наиболее удобная, огибает южный скат между Елеоном и горой Злобного Совета, где стояла дача Иосифа Каиафы, принадлежавшая в то время семейству Ганана. Здесь было постоянное жительство главы этого дома Анания Ганана. Последняя дорога тянется от Вифании, беспрерывно поднимаясь в гору, и, немного не доходя до вершины, круто поворачивает к северу. На этом пункте перед глазами путника внезапно открывается вид на Иерусалим.