Глеб Пакулов - Гарь

О нём в доме Ртищева рассказывал ему окольничий Богдан Матвеевич Хитрово — приближённый боярин государя, решительный, остёр языком, в спорах всегда бравший сторону Аввакума. Богдан хмурился, передавая, как Никон поручил своему любимцу протопопу Лукьяну добиться у государя суда и казни над молодым князем из рода Урусовых, надерзившим патриарху за отставку с государевой службы после похода польского. Алексей Михайлович в резкой отповеди решительно отказал духовнику в просьбе патриарха, за что Лукьян отказал царю в исповеди и не дал причастия. Государь, опечаленный, удалился из Благовещёния и, плача, шёл переходом во дворец, стеная и жалуясь Богу на Никона и Лукьяна, чему был самовидцем окольничий Хитрово, и уж так-то жалел доброго государя, что при случае отмстил заносчивому патриарху.

Случилось, царь давал во дворце большой обед по случаю отъезда грузинского царевича Теймураза. Никон приглашён не был. Как водится, народу перед дворцом была тьма-тьмущая, еле проталкивались сквозь него, давая дорогу посланнику православной Грузии. Хитрово был в охране, помогал расчищать дорогу, а тут подвернись ему на пути патриарший стряпчий князь Дмитрий Мещёрский, тоже рвущийся во дворец.

— Эт куда ты прёшь не зван? — крикнул Хитрово и стукнул Мещёрского палкой по голове.

— Ты каво это деешь-то, Богдан Матвеевич? — поправляя шапку, вскрикнул опешивший стряпчий. — Я делом во дворец послан!

— Да кто ты таков, прыткой? — притворяясь, будто впервые видит Мещёрского, спросил Богдан.

— Великого государя патриарха я человек! — возвысил голос стряпчий.

— Не велик гусь, хоть и патриарший! У нас один великий государь — царь самодержавный! — и ударил стряпчего палкой по лбу. — Не гордись, вам там мест нету!

Мещёрский протиснулся сквозь толпу, побежал в патриарши палаты и, клянясь синяком на лбу, пожаловался на Хитрово. Никон тут же направил царю письмо с требованием суда скорого и расправы за оскорбление патриаршего боярина. Царь был занят обедом, но собственноручно тут же, отдвинув блюда и чару, написал Никону: «Мы, великий государь российский, не велели тебе впредь титуловаться вровень с нами и опять подтверждаем это. А с Хитрово сыщу строго, а найдя время, сам с тобою видеться буду».

Но проходили дни, а царь так и не повидался больше с патриархом и суда над Хитрово за обиду стряпчего не учинил. И скоро Никон, по-чуя неприязнь царскую, удалился в свой Воскресенский монастырь, а Лукьян зачастил к нему на Истру с известиями о настроении в Верху царского дворца. Никон пребывал в опале, и место блюстителя патриаршего престола занял митрополит Крутицкий Питирим.

Лукьян молча, с оторопью, стоял во дверях и не приглашал войти Аввакума, и по лицу его было видно — знает о слухах, потому и загородил туловом вход и, казалось, стал ещё ширше. Так и подмывало протопопа съязвить расшиперившемуся никонианину.

— Чтой-то тихо у тебя в Благовещёнии, Лукьян, пошто людей православных в ней пусто? Никак отравой никонианской вконец за-мухоморил бедненьких и царя с имя тож? Али обедни только мышам служишь?.. Ну, молчи. В храме яко во гробе тихо, и ты молчи.

— А ты ври поболе, — разомкнул уста Лукьян. — По Сибирам не навралси, не наездилси, так уж…

— Послухай-ко.

— Чаво?

— Я в духовники не пойду и не пойду же! Мне Христос запретил: на вопрошание моё гако-то погляде-ел и пальцем пригрозил.

— Эт кто тамо грозил, не знамо, но одначе не Христос, а бес разве, — мрачно пошутил Лукьян. — Ишь ты, «погляде-ел». Уж не одесную ли ты примостился со Спасителем?

Аввакум подмигнул, потянулся к нему лицом, вкрадчиво шепнул:

— Хошь знать, кто таков в растопырке на главе нынче в полночь к тебе явится?

Лукьян, будто мельница крыльями, замахал руками:

— Изыди и с ним вместе, знаться с тобой не можно!

— Фёдо-ор! — прокричал в дверную щель Аввакум, но ответа не услышал. — Сказывай, Лукьян, где дьякон? Уж не в клети ли подвальной у тя на цепи посиживат?

— Не посиживат, а похаживат, — прикрывая за спиной дверь, ответил царёв духовник. — Как тебя на Москву нечистый принёс, так он и пропал, сын твой духовный… Ты вправду зван в духовники? Двуперсточник?

Аввакум своим удавливающим взглядом уставился на Лукьяна.

— Зову-ут, — подтвердил, не сводя глаз с вдруг обмягшего лица Лукьяна. — Да мне на Печатном Дворе поработать охотно — ваши новые служебники на старый лад переправить. Подумай о сём, на Иудин кукиш глядя, да и Никитке — шишу антихристову — о том сказывай. А царя-батюшку фигой той не казни, пусть выздоравливает, исправляется поманеньку.

Сошёл со ступенек и подался восвояси, оставив за спиной выглядывающего из-за полузакрытой двери озадаченного духовника.

С дьяконом Фёдором Аввакум виделся в первые два дня, потом дьякон пропал со двора Морозовой с попом Лазарем и юродивыми Афонасьюшкой и Фёдором и с другими блаженными, жившими на хлебах у монашествующей в миру Федосьи. Попервости о них слышно не было, но вот стали приходить челобитные из многих городов от воевод и иереев о волнениях в их уездах, мол, появились во множестве люди духовного звания в окружении юродов и странников перехожих, также попов беглых и кликух. Не страшась, подстрекают народ к бунту против нововведений церковных, матерной лайей клянут Никона, называя его сатаной, и требуют возврата к жизни по Указу Стоглавого собора, и уже многие церкви и храмы проводят богослужение по-древлеотечески.

Грамоты эти и челобитные оглашал в Думе сам Алексей Михайлович при Питириме, Илларионе Рязанском и Павле, митрополите Крутицком. И с каждым днём донесения становились всё тревожнее. Волнения и самоуправство возникали и ширились в разных пределах государства: во Владимире и Костроме, в Смоленске и Твери, в монастырях Кириллозерском, Кожеозерском и Соловецком и прочих. На площадях и улицах народ кричит о нестроении российском из-за искажения старой веры, о явлении антихриста, стращают народ — кто принимает трёхперстное сложение, трегубую аллилуйю, поминает Исуса Иисусом, молится на четвероконечный крест и принял новины в богослужебных обрядах и книгах, того ждёт вечная погибель, а кто не преклонит выю слугам дьявола, никонианам, и претерпит до смертного конца, тот спасётся во Христе Спасе. Называли имена зачинщиков: Боголепа, Епифания, Иосафа, Герасима и многих других лиц духовных. И в самой Москве было неладно. Государь встревожился и, полагая, что в этом деле мог быть замешан Аввакум, послал за Радионом Стрешневым, зная о добрых отношениях стольника с протопопом. Но Стрешнев успокоил тем, что за Аввакумом приглядывают, он тих, много молится, по Москве ходит, но толп вкруг себя не сбирает, проповедей, как бывало прежде, не кричит, одно молвит, плачучи: «Потускнел в Москве светильник старой веры, ибо антихрист всего более тут натоптал, до сих пор повсюду дух его скверный витает».