Глеб Пакулов - Гарь

А тут и затворничество келейное у Неронова закончилось. Он вернулся после строгого недельного поста и молитвенных ночных бдений исхудавшим, с поредевшей бородой и лицом в частой ячее морщин, будто лежал им на рыбачьем неводе, а в запавших, как у покойника, глазницах тлел тихий свет ушедших в себя и отрешенных от мира глаз. Друзьям только и сказал:

— Глас мне бысть от иконы Спаса: «Иоанне, укрепи царя о имени моем, да не постраждет Русь, ибо время настает страдати вам неослабно».

И опять затворился, теперь в Казанской. Но прошёл слух — пишет всяк день государю в защиту протопопов Даниила Темниковского и Логгина, винит во всех бедах Никона. Знать были письма те злогорьки, потому как патриарх лично явился в Казанскую, сдёрнул с головы протопопа скуфью, посадил в тюрьму Симонова монастыря, а на другой день сослал под конвоем стрелецким в Спасокаменный монастырь на Кубенское озеро, а там и в стужий острог Кольский.

И новое горе коршуном из-под туч свалилось на Аввакума: в Страстном монастыре за Тверскими воротами Никон круто разделался с Даниилом Костромским за сочинённое им с Аввакумом дерзкое послание к государю о злостях и расправах патриарших над протопопами. При царе и царице вытряхнул Даниила из однорядки поповской, обхватал голову тупыми ножницами, расстриг и проклял. Теми же шелепами и мётлами клирошане спровадили протопопа в Чудов и приковали цепью в хлебне — «тереть зерно без пристани и сеять и всяко и много муча», услали в Астрахань, чтоб там, «возложив на главу венец тернов», уморить в земляной тюрьме до смерти.

День меркнет тенью, а человек печалью. После расправы над друзьями обезмолвел Аввакум, вроде столбняк на него нашёл. Однако на службы ходил исправно, по-старому правил часы и молебны, а жизнь как бы откачнулась от него. Всё ждал казни над собою, да она замешкалась где-то, думал, уж не в покоях ли великой княжны Ирины Михайловны.

Глядя на вялого протопопа, осмелели попы Казанской, почуяли своё время и волю, восстали на пришлого попа старшего. Уж как старался Иван Данилов, чая ухватить протопопий чин! И во время всеношной давно озлённые на Аввакума попы отобрали у него церковь, а самого выперли нахрапом на паперть и дальше за ограду.

— Не грешите, — упирался и укорял их Аввакум. — Батька Неронов Казанскую мне приказал!

— А и поезжай-ка ты к нему на Колу! — потешались попцы. — Пущай он тебе тамо-ка усю тундру с самоедами приказывает!

Подался Аввакум в Замоскворечье, отслужил полуношницу в церкви Аверкия, но и здесь не заладилось, опять вернулся на Торг в виду милой ему Казанской.

Народ на Торгу глазастый, смышлёный, всё видел и подмечал: раз власти гонят старших священников, знать, правда у них, у гонимых. И не шёл в церкви сбитый с ума указом креститься по-новому. Стоял понурыми толпами в оградах и на папертях, а за порог ступить — калачом не заманишь. Да ещё слух забродил, мол, запрут в церквах, посымают насильно с православных кресты дедовские осьмиконеч-ные, а взамен их накинут на шеи удавки каиновы с четырехугольной растопыркой католической, а буде кто заупрямится — проклянут во потомстве, або живьем в землю посодют.

Скоро очнулся Аввакум от столбняка темного и пошёл по стогнам града сказывать люду о прихромавшей на Русь проказе. Сна лишился, крича о нововыдумках Никона, о ереси, им вскормленной и загнанной в дома Божьи. Выпихнутый из церквей, обратил он в храмину всю торговую площадь. Всякого рода и звания люди слушали его пугающие проповеди, кто, уткнув в грудь бороду, хмуро скрёб в затылке, зло сцыкивал сквозь зубы, кто рыдал, кто тихо плакал.

Все это Никон видел сам, да и доносили исправно о непокорливых пастырях и возбужденных ими толпищах. Знал, но упрямо гнул свою «дугу», а подручников опасного гнутья оказалось многонько.

Что их много, знал и Аввакум, но, приуготовив себя к худшему, уже не ковырялся в словах, понося патриарха и верных ему попов-перемётчиков. И когда друг Фёдор Ртищев, поддерживая устремления патриарха во всём быть вровень с греками, но убоясь за жизнь Аввакума, сказал ему, опасливо утишив голос:

— Сгинь-ка ты на время из Москвы, смертка за плечом похаживает. Отсидись где потише, глядишь, не всё так худо скажется, а там и с новинами смиришься, хотя б прикинувшись.

Аввакум ответствовал ему запальчиво:

— Вере моей не бысть греческой, она русская, православная, её нам навеки нерушимой передал апостол Андрей Первозванный. Другой не надобно! И хорониться от пёсьих глаз рыскучих не стану, Бог мне запретил. А тебе, брат, благодарствую за помогу, за печаль обо мне. Ить и я теперь за тебя печалиться стану: ослабел ты всяко, приняв ересь троеперстную, спасай тебя сила небесная.

На том и расстались, но в тот же вечер Алексей Михайлович спросил у своего унылого постельничего:

— Народец, слыхать, шибко мотается, а, Фёдор свет Михайлович?

— Всякое деется, государь, — уклончиво ответствовал Ртищев. — Кто как плетень под ветром мотнулся и повалился, кто частоколом острожным стоит всекрепко… Как ещё сказать, не умею.

— А уж сказал, — царь принахмурился и нежданно для постельничего выговорил сожалея: — А ведь давече Логгин-расстрига в Успении во время переноса Святых Даров не бездельно кричал о рассечении тела Христова. Была в том промашка патриарха, была-а. А как ты разумеешь? Тоже в церкви стоял, видел.

Никогда прежде царь-государь не затрагивал так прямо вопроса о вере с постельничим. Ртищев смутился и, не смея не ответить, но и опасаясь высказать своё, не приведи Боже, нескладное, пробормотал:

— Была, государь, не бездельно вопил.

— Жалко их всех… А тебе кого?

Ртищев не понял, да и как было понять, что имел в виду царь-батюшка, сказав: «А тебе кого?» И неожиданно для себя, шепнул:

— Тебя, государь, державство твоё.

— Во как… — царь помолчал и, видя смущение Фёдора, взял его 33Руку, вздохнул. — Жалей не жалей, а патриарху великому вольно поступать как знает и с кем хочет, тут не я ему указчик… Мне бы в себе человека не забыть.

Пытались друзья и многие доброхоты уберечь Аввакума от беды, но он уже «сошёл со сторожка» и вроде предвидя свою участь, пёр к ней, неминучей, как прёт ледяная крыга, всё круша на своём пути и сама крошась на осколки, пока не пропадёт в общем крошеве.

Добрая душа, окольничий Радион Матвеевич Стрешнев, глава Сибирского приказа, как-то попросил Аввакума:

— Потише, брат, кричи — бояре на печи. Утишь хай-то, ино станет те путь-дорожка дальней и морозной, горе-дороженькой. Уж поверь, я знаю, это по моему острожному ведомству.

Сам большой боярин Борис Иванович Морозов, случилось, послушал протопопа на людном Торгу, осуждая, покачал головой, а князь Иван Хованский выговорил протопопу как всегда прямо: