Глеб Пакулов - Гарь

Марковна с детьми, напуганные его криками, жались кучкой внизу у ступенек, он прошёл сквозь них в угол и, как ноги подкосило, плюхнулся на чурку:

— Это как же я, пастырь худой, загубил свои овца? — шептал и не утирал слёз Аввакум. — От гордости и ревности сердечной забыл реченное в Евангелии, когда Зеведеевичи на поселян жестоких жаловались: «Господи, захоти, да снидет огнь с небес и потребит их, как Илия тако же сотворил над неугодниками». И что же ответил им Исус? — «Не вестно коего духа есть вы сами, но знайте! — Сын Человеческий не пришёл душ человеческих погубить, но спасти».

Аввакум отнял руки от лица, задолбил в виски кулаками:

— А я, окоянный человечишко, пошто супротив милостей Его дурю? Где обрету источник слёз оплакати безумство моё!..

Тем временем войско село на коней и поехало по звёздам, путём, знаемом эвенками, а едва выехали из острожных ворот, то и заржали вдруг кони, замыкали коровы, козы заблеяли и собаки заскулили, и сами эвенки, что собаки, взвыли. В другое бы время ужас пал на войско, остановил и обратил назад, но только развеселилась хмельная рать. С гиком и посвистом помчали коней в непросветь берега озёрного.

Проходили дни, прошёл и срок возвращения, но воины не давали о себе знать. Аввакум беспрестанно, где бы ни был, молился о их здравии, поминал в кондаке Богородице. Гадали оставшиеся в остроге тридцать охранных казаков:

— Ай да наехали, знать, браты на удачу, большой хабар дуванят, кони добычу не тянут!

Пашков бродил по острогу мрачный, придирался к людям по всякой пустяковинке. Как-то, помолясь, Аввакум перегородил протоку в приглянувшемся месте сетью Акимовой, а утром взял из неё шесть язей да две щуки. Удивились люди — в такую-то пору, когда рыба снулая и в никакие заманки, ни на крючья не идёт, а он ловит знай себе. Чудно! Но и в другой день запуталось в сеть десять рыбин. Узнал про такое Пашков, пришёл со своей ватагой, сбил Аввакума с уловистого места и расставил свои ловушки.

— А ты, милой, ставь свою рвань на броду, где коровы да козы бродят, раз такой удачливый.

— Да там же воды по лодыжку, — заупрямился Аввакум. — Кака рыба, и лягушки не засетишь.

— А ты заставь, и придёт рыбка, — усмехался Пашков. — Веть как-то умеешь! Но лягухи там водются, слышал — квакают, а на безрыбье оне тож рыба, одно — не в чешуе! Зато скоблить не надоть. Ставь, говорю, на броду!

Не хотел было ставить сеть протопоп на голимое посмешище, но перенёс снасть на место, указанное воеводой. Иван с Прокопом уныло глядели на мутное мелководье, всё избульканное коровьими ногами, и едва не плакали.

— Ничо-о, сыны, — успокаивал Аввакум. — Не вода даёт рыбу, а Спасе наш промыслом Своим всё устрояет… Молим тя, Владыко, дай нам рыбки на этом месте безводном, посрами дурака того.

Парням стало жаль снастей:

— Батюшка, к чему гноить сеть-ту? Видишь, и воды мало, да и коровы сеть в ил втопчут, изорвут. Где другую возьмем?

— Пусть стоит себе, а мы на Бога уповать будем.

Утром стал посылать парней к броду, посмотреть ловушку, да убрать от греха, если цела. Сыны заупрямились, чего раньше не бывало. Он смотрел на них, подросших, думал: совсем уж полные мужики, и рассуждают здраво.

— Нашто их смотреть, время терять, — предложил Иванко, — ты уж благослови нас, а мы в лес по дрова сбродим.

Досадно стало, а сам нутром чует — есть, есть в сетке рыба.

— Добре, сыны, — уступил им Аввакум. — Ты, Иван, сходи по дрова, а мы с Прокопом потащимся к озеру.

Когда пришли к броду и глянули — дух захватило: полно напихано в сеть, и лежит она клубком с рыбой в серёдке. Ну как узел огромный кто увязал!

— Батюшка! — прыгал удивлённый Прокопка. — Вот так да! Вот так куча!

Удержал протопоп рвущегося в воду парня, вразумил:

— Погодь, чадо, не тако делать подобает, прежде поклонимся Господу, а тады уж в воду.

Поклонились, поминая и воссылая хвалу Всевышнему, еле вытащили на берег улов. Тут были большие язи и окуни в две ладони, щуки аршинные. Насилу до дому дотащили. Там разобрали сеть, просушили и в вечер кинули её в том же месте на броду, а утром в ней столько же натолкано. В третье утро взяли ещё больше, принесли в острог, не хоронясь, и стали раздавать казакам. Шум подняли, гам радостный, угощали и Пашкова, он брал подношение, но гнул своё, мол, ты вражина церкви Христовой и в предутренний час мёртвый богомерзкие кудесы творишь над человеки и вся живое, так те господин твой в энто время рогами и копытами в сеть рыбу ту напихивает, а Господь наш и чешуинки не дал бы. Это для отвода глаз ты талдычишь — Бог да Бог, а каков Он есть у тебя настоящий? Однако тот, у коего рога ухватом и хвост бычачий.

— Окстись, Офонасий Филиппыч, не поминай врага человеков всуе, не то он по зову те в рот впрыгнет, а буде у церкви, тобой запертой, встанешь, раскорячась, он-от и туды вскочит в самое ему вонькое место распрекрасное.

— Убью тя, — как-то без злости, устало пообещал Пашков.

Аввакум кивнул, соглашаясь, но и возразил:

— Одначе не ране, как постригу тебя и посхимлю живого аки мёртвого. Тако мне велено.

— Кем велено-то? — задёргал глазным веком воевода.

— Тем, кто гордым противится, а смиренным даёт благодать, — улыбнулся протопоп и кивнул на небо.

Скрипнул зубами воевода и отошёл с двумя поддетыми на пальцы язями.

А на старом месте Аввакумовом в ловушках воеводских всегда было пусто. И так и сяк переставляли сети — ни хвоста рыбьего. Обозлился он, положил сие невезение на вредное шептание распопы и приказал своим стражам изодрать сети Аввакума.

Пришёл протопоп к протоке, собрал обрывки, починил втай от воеводы и в ночь поставил их, кое-как скропанные, на другом, подальше от чужих глаз месте. И стала опять ловиться рыбка. Да ещё посоветовал и помог десятник Диней загородить протоку заездком, связанным из тальниковых прутьев. Сплели, установили в добром месте на вбитых в дно кольях. Вот уж привалило добычи. На телеге дважды отвозили в острог. Радоваться бы воеводе, ан нет, «неумытый» и тут научил его приказать Василию раздёргать, изрубить заездок. Даже заставу выставить, не подпущать к озеру протопопа.

— Што поделаешь с дурнями! — развёл руками Аввакум. — Долго им надобе докучать Всевышнему помиловать души, скверной изжёванные, да, чаю, времени не станет: многонько грехов неотмолимых в котомках поволочат на себе в День Судный.

Прошли все мыслимые сроки, а вестей от Еремея не приходило. Вконец сдурев, воевода приказал тащить в застенок Аввакума, калить в огне клещи. Когда от застенка потянуло запахом окалины, понял протопоп, какую стряпню готовит ему воевода: огонь да встряска на дыбе, после такого угощения долго не живут. Притихла семья, сидели рядком на скамье уже почти взрослые парни и тринадцатилетняя Агриппа, похожая на ту Настасью Марковну, красавицу села Григо-рова. Сидели, строго поджав губы, не ревели: отец запретил обронить хоть едину слезу, наставил ласково, но твёрдо: