Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...

Количество смертей подгонялось под пузатые конкретные цифры, вписанные в совершенно секретные директивы.

Много сфабрикованных в спешке дел хранилось в пухлой папке с жирными словами на обложке: РОССИЙСКИЙ ОБЩЕВОИНСКИЙ СОЮЗ. Туда в смертельном полёте залетели помимо русских латыши, поляки, белорусы, обруселые немцы, два китайца и тунгус из придуманного легиона мстителей. Среди разношёрстных вредителей из крестьян-единоличников, сапожников, бондарей, скотников затесался начальничек из Рыбтреста, осуждённый как участник право-троцкистской организации. До этого было исключение из партии за «потерю классового чутья». Какое надо было иметь собачье чутьё, чтобы унюхать в большом коллективе приверженцев красных, белых, уклонистов, сочувствующих, отщепенцев. В густом непитательном бульоне гражданских войн, восстаний, мятежей варилось столько отупелого от красных идей люда, что ни один повар не смог бы распробовать на вкус бурливое варево. Надо было иметь классовое чутьё, чтобы когда-то где-то потерять его окончательно и бесповоротно. За непростительную потерю нюха начальник третий месяц валялся на нарах. Ждал, когда земное существование закончится приговором пули.

Разгоряченные безустальные тройки проносились под свист свинца, под стоны и дикие крики в пытальне.

Ещё один особист подал рапорт об отставке. Рассерженный комендант выдавливал кончиком языка застрявшую в междузубье рыбью косточку. Она ускользала, не поддавалась натиску. Внезапно громоподобный мат сотряс воздух:

— Да я вас!.. отучу!.. рапорты!.. подавать!..

Испуганный гэбист вытянулся сусликом. Бесполезно возражать Перхоти в момент накатного гнева. Лицо, шея побурели. Часто запульсировала вздутая на виске жилка. Неколебимой рукой командир указал подчинённому на дверь.

Вовлечённый в преступный сговор московских политворотил, комендант опасался за личную шкуру не менее напуганного офицерика. Где-то на небесах уже оттачивался меч возмездия, вскипала божья кара.

— С корабля побежали крысы, — басил хозяин кабинета. — Надо непременно перекрыть пути к отступлению… Не мы повинны, что верховодник кремлёвский пустил судно по морю крови… Мы — матросы слаженной команды — обязаны выполнять приказы вождя и Наркомата… История спишет неведомый грех… или ведомый?.. Не мне разбираться в хитростях грешных политиков…

Косточка нельмы не выковыривалась даже спичкой.

— Не срослась же ты с зубом.

Затяжная злость не проходила. Прибавлялось накипи в душе от напряженного ожидания следственной комиссии из Новосибирска. Особые грехи не тащились за комендантом волоком. Но всё же… Молотилка крутилась исправно, без пробуксовок. Снопы не скапливались, вовремя пускались в обмолот. По главному показателю его похвалит комиссия. А мелочевок у кого нет… Два элемента покончили с собой в камерах. Один сдох от истощения. В пытальне у единоличника сердце разорвалось… слабые отголоски режима…

В плюсы Перхоть занёс добропорядочный поступок: гробовщика-контрреволюционера в гробу похоронили. Сознался на крепком допросе: входил в Российский Общевоинский Союз. Перед расстрелом сам себе гробишко смастерил. Оструганные доски подогнал плотненько, чтобы ямный песок не просочился. Спокойненький такой старичок, тщедушный. Наверно, кроме рубанков, стамесок и молотков ничего серьёзного не держал в руках за протяженную жизнь…

Наконец-то злополучная косточка изгнана с зубной территории. Подержал в пальцах, разглядел пристально:

— Смотри сука какая стойкая — как контра на допросах.

Трижды пытался кузнец Селиверстов открутить гайку с болта — раскровянил пальцы. Кандалы заякорили крепко. Расклёпанная паршивцем Танькой резьба болтов не поддастся сейчас и гаечному ключу.

Зализывая порезы на пальцах, ворчал:

— Вонючая семейка — Фесько. Гниль стволовая. Влипли мы, Тимурка, ох влипли. Такие вериги носим. Своротили нас злыдни с судьбы. У своих же в плену сидим. И кандалы свои. И решётки-солнышки.

Трудно открывать Тимуру почти беззубый окровавленный рот. Слушает рассудительного отца, смаргивает ресницами — соглашается.

— Ты, сынок, из-за меня кару принимаешь. Догадывался: изверг Фесько не простит жизнь-единоличку… Вот и выпала раскулачка… поздним числом.

Глазницы Тимура в густой синеве. Избитое киянкой тело сын не показывает бате: расстраивать не хочет.

Трусливый надзиратель Ганька боится подходить к кандальникам. Успел прочесть по непримиримым глазам: недоброе замышляют. У бугая глаза — сгустки мести. На бугаёнка страшно смотреть — раскрашен всеми цветами пытальни.

«Скорее надо гадов в расход пускать… чего медлят…»

Многих казарменников гоняют на работы. Подкатывают брёвна к лесопилке. Чистят помойки и нужники. Разгребают снежные завалы. Два бондаря эсеровского толка отправлены в засольню на ремонт бочкотары. Печник-заговорщик прочищает дымоходы.

Палачам спущен приказ: Селиверстовых не пытать. Подлечатся — в кузницу. Колхоз до сих пор коваля толкового не может найти: кто по тюрьмам, кто после коллективизации по болотам и тайгам провинку отбывает. Весна подступает — сельхозинвентарь починки ждёт.

Никодимчик растёт, вес набирает. Пузыри выдувает из ротика, зацелованного матерью. Прасковья представляет: в зыбке Тимур, уменьшенный до младенчества. Отводит сердце и душу на частых ласках. Когда нет рядом Соломониды и Фунтихи, молодуха захватывает томящимися губами писуньку сыночка, причмокивает от удовольствия. Прихватила за такой проделкой опешенная свекровь:

— Срамница!

— Моё дитя — целую, где хочу.

— Грех ведь…

— Нашла грешок. Пусть с измалетства нежные ощущения испытывает. Поп в церкви малютку крестил и то в тайничок палец запустил…

Не по сердцу Соломониде развязные словечки невестки. Слышит по ночам её любовные стоны, вскрики. Что поделаешь? Жаль жалкая берёт, глядючи на горящие страстью глаза остячки. Тимур способен залить бабий пожар, да нету кровиночки. Жив ли? Летает по посёлку лохматый слух: швыряют на тот свет несчастных без отпевания, без благочестивых христианских обрядов… Господи, где найти правдушку в мире грехов и пороков…

Заявился растерянный Натан, сослался на затяжную болезнь. Сообщил: мужики живы… Слово здоровы не договорил. Врать не стал, обсказал про истязания.

Глядела на охранника Праска Саиспаева, телом млела. В злом чёрте произошло странное превращение: лик не отпугивал; пристальный взгляд не злил. Встряхнула головой, вспугнула наваждение… С Тимуром ему не тягаться ни телом, ни духом мужским…

В тесноте, в страшной обиде на власть находились приживалки у спокойной Фунтихи. Травница утешала:

— Всевышний узрит беду — выручит.