Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...

— Неужели ты историю в школе когда-то преподавала?

— Два моих ученика диссертации успели защитить.

— Как ты трактовала годы страшных репрессий?

— Называла это затмением рассудка властей… Всё поняла по твоему взгляду въедливому… да, таскали в грозный комитет, от работы отстраняли… вернули честный труд, видно золотым педагогом посчитали — не позолоченным… Хочешь спросить — горела ли я в пламени любви?

Старик нервно вздрогнул: его поразило мгновенное прочтение мыслей. Он лишался последней возможности утаить что-то от мудрой ведьмарки.

— Любила, Натанушка, до умопомрачения… не могла без заикания слова вымолвить при красавце.

Варвара решила врать напропалую, наговаривать на себя напраслину.

— …Потом внезапно прозрела, дерзить стала… когда почуяла — брюхо затяжелело — к знахарке пошла… отраву пила… спицей колола… молодая была, ещё из студенток не выломилась… куда, думаю, мне дуре, с обузой в подоле идти… вытравила… потом деточек Бог не дал…

Натан Натаныч смог быстро разоблачить враньё:

— Катерина ходит к тебе, по хозяйству живо управляется. Роднее дочери…

— Приёмная она… детдомка…

— Варвар ты, Варвар! Под мою душевную беду подпору ищешь… мол, не ты один горем бит.

Разоблачённая старушка посмотрела на постояльца пристально и загадочно.

— Прокатись на свой неродной Север, страдалец ты этакий… Покаяние — лекарь проверенный…

— Не гони, сам знаю, что делать! — вспылил фронтовик. — Куда недопитую бутылку водки спрятала?! Сколько раз предупреждал, фронтовые сто граммов для меня — запас неприкосновенный.

— Если бы ста граммами ограничивался… Вижу, пришёл с кладбища угрюмый, думаю, одним чаем дело не кончится.

— Прости, Варвар, за срыв… не серчай на квартиросъёмщика, выгнанного сынком из благоустроенной квартиры. Не ходить же по инстанциям, не клянчить новое жильё.

— Ветеран заслуженный, орденов да медалей на полгруди… Не грех — два-три порога обить… Партейцы вон какие хоромы элитные понастроили себе.

— Да хрен с ними — дворцами краснокаменными! Нам с тобой достанется скоро по хороминке досчатой: самоё уютное жильё… Тащи-тащи бутылочку. Выпьем во здравие жизни.

На голубой тумбочке ветерана ворох лекарств. Забудет иногда какую коробочку открывать, синюю или зелёную пилюлю на свет божий выводить.

Смахнёт разом на пол всю прописанную медицинщину, плюнет на рассыпанную таблетную роскошь, ухмыльнётся:

— Олухи царя небесного! Химией не воскресишь душу…

Фронтовые, теперь тыловые нормы жидкого довольствия тоже не воскрешали радость, не длили часы и дни успокоения.

Когда-то в далёкой молодости душещипательная поэзия Есенина доставляла свежие родниковые потоки, омывала вместе с кровью израненное безответной любовью сердце. С полуостячкой Прасковьей Саиспаевой пожилось недолго. Зашухарила со светлооким надзирателем Ярзоны, выплюнула из своего сердца Натана, как подсолнуховую шелуху изо рта. Вставил в барабан револьвера один патрон, прокрутил страшную вертушку три раза и чакнул в висок. Без гула обошлась фаталисту каверзная проделка. Не стал испытывать судьбу дважды… посмотрел в патронник: на одно счастливое деление не докрутил барабан.

«Если выпала козырная карта жизни, — размышлял в нервной трясучке чикист, — значит надо дальше вертеть колесо своей истории… значит не совпали взгляды барабана револьвера с ободом житейского колеса…»

Перестал возводить водочку на царственный трон, месяца три кто-то подкачивал энергию стоицизма. Кто-то же и отказался брать надолго душу на поруки.

Радости тянулись пунктирные, а серость бытия прочерчивала линии длинные, чёрные. Служба подливала туши из чернильницы-выливайки. Никто не дарил непроливайку, не вмешивался в игру больного воображения.

В Колпашинский магазин смешанных товаров завезли гаванские сигары. Покоились они в красивых коробках под плотным целлофаном. Манили, просились в рот. Не курил по первой юности, согрешил по второй. От пробной затяжки поперхнулся удушливой гарью, раскашлялся. В горле словно водили ёжиком для чистки ламповых стёкол.

— Дьявол! Сейчас глотка взорвётся!

— Дай попробовать, — попросил одновзводник Ерёмка, заядлый курильщик.

Принялся сосать сигару, будто во рту была обычная смертная папиросочка.

— Ничего пойло, — спокойно пробасил приобский житель, — наш нарымский самосад достойнее… не чета заморскому горлодёру.

В головушке Натана стала твориться приятная кутерьма. От водки, самогона он не получал такого поразительного эффекта. В мозгах расцветали туманы, наносило пахучими ветерками. Не стал делиться с Ерёмкой золотым образцом нирваны. Затянулся ещё, сгустил туман до массы восторга.

С той поры гаванокурение превратилось в добрую поджидаемую радость. Забыл о продукции Центроспирта, перешёл на Кубинский табачный кошт.

Рай длился до появления страшных головных болей. Мозговые извилины скручивались в канат, трещали невидимые перегородки.

Пришлось сбыть закупленный товар сибирячку Еремею.

— За полную цену не возьму, — заупирался конопатенький стрелок.

— Почему?

— Наш гряд очный горлодёр победит гаванскую завёртку. Сбывай кому-нибудь другому кручёные сигары.

— Покупай, Ерёма, качественный товар, — убеждал раздосадованный Натан. — От твоего самосада никотин в конопушки просочился, рыжеешь от него день ото дня.

— Ладно, куплю… за треть цены…

Вспоминает сейчас чикист-ветеран этого остроносого купчика — скупая улыбка на лицо набегает… Потянулись стаей знакомые лица из расстрельной команды, грозная рожа коменданта… Наверно, сейчас вместе с перхотью последние волосёнки повылетали… Каждый на своей личной скрипочке жизнь пиликал, вышагивая за судьбой, искал свою широту счастья. «Я вот тоже искал да заплутался в широтах и меридианах… До чего дожил — недавно матёрый аферист предлагал пришить несговорчивого конкурента… денег пенсий на сорок хватило бы… Неужели учёный Варвар и про это ведает… Яга она добрая — не из сказки, из русской паршивой были… Всё в Отечестве шиворот-навыворот… трескотня трибунная даже на горошницу не сгодится…».

Фронтовые-тыловые остаточки в хрустальную рюмаху вылиты. Тара сапожком… опрокидывает содержимое в рот и чудится Натану, будто болотная жижа из солдатской обутки в нутро стекает… вот какая чертовщина мерещится.

Раздумается на досуге фронтовичок, станет друзей перебирать и выходит, один молчаливый Кирюха предан всей сталью и статью — именной револьвер. Пугнул недавно замогильную шваль — до заикоты довёл. Рука не дрогнула, пулю по шевелюре пустил. Не зря значок меткача получал, сокращал зонную вшивую армию… Может, зря казнюсь, сердце режу свинцовой памятью… Служил. Задания выполнял… Разоблачили культ личности… ну и что трупам сделалось? И тем, что по учебникам истории расползлись, и тем, кто, как падаль, зарыты в Колпашинском роковом яру?! Ровным счётом ничего… Устремляясь в атаку, вместе со всеми орал: «За Родину! За Сталина!» Спит кавказец сном праведника… мы — грешники — головы ломаем, мозги насилуем…