Вениамин Колыхалов - Тот самый яр...

— Сегодня тебя выпишут. Градусные лекарства можно и дома принимать.

— Рад-радёшенек от такого известия.

— Сосед Васька ждёт не дождётся — такого собутыльника лишился.

— Стишки тут сочиняешь — значит, здоров.

Не хотелось объяснять хозяйке с улицы Железного Феликса, чьи это строки. Сегодня после общения с Прасковьей на него накатилось тёплой волной ребячество… Захотелось любви, озорства. Вымываемые из яра кости гремели под струями в другой эпохе, не в нашем существовании. После войны в земной толще разлагаются миллионы трупов… лежит для острастки всеобщей совести неизвестный солдат… молчит он… молчит Кремлёвская стена… только Вечный Огонь ропщет за всех убиенных…

Историк попросил у мужчины в чёрном короткополом плаще бинокль, навёл на катер связи. В окуляре мелькнул офицер… рядом вертелась женщина. похожая на Полину… Не может быть — она… копёшка волос… просторный голубоватый жакет.

Когда поднималась от речного вокзала по некрутому взвозу, подошёл учёный.

— С приездом!

— Серж! Да ты шпионишь за мной.

— Нет. Вместе со всем честным народом наблюдал сплав трупов…

— Поехала, чтобы узнать подробности, тебе передать.

— Какая трогательная забота.

— Не ревнуй меня. Чиста…

— Ты знаешь аббревиатуру СМЕРШ?

— Смерть шпионам — чекисты хреновину придумали.

— Сейчас СМЕРШ расшифровывается так: смерть шлюхам.

— Фи! Грубиян с учёной степенью… Убей меня, Отелло, задуши свою Дездемону.

— Полина-Полина!..

— Не суди, да не судим будешь… Что я попёрлась с тобой на Север? — повела наступление пышноволосая леди. — Ты впадаешь в старческий маразм, к чужим штанам ревнуешь… По природе я обыкновенная курица, а петухи пошли квёлые…

Упрёки в постельной слабости были высоким коньком неудовлетворённой дамы. Она не признавалась себе даже мысленно, что поезд её страсти давно пронёсся мимо главной станции жизни. Не те годы. Не та плоть. Не те зарничные чувства, пылающие в молодости восходящими в небеса огнями.

Злые, насупленные вернулись в гостиницу.

Оскорбляло, унижало историка открытое предательство человека, к которому он питал когда-то искренние, объёмные чувства. Пробивался пусть не яркий, но солнечный свет любви… Наплывали тучи окончательного разрыва. Не было очистительного ветра разогнать их.

— Полина Лавинская, какими увиденными деталями можете поделиться с историком Гореловым?

— Фи! Какая официальщина… Зря поехала. Такого кошмара насмотрелась… Приставал… домогался офицеришка… — Давно прожжённая страстью женщина привыкла обезоруживать любовника едкой правдой. Она не впервой применяла беспроигрышную оборону. — «Но я другому отдана. И буду век ему верна…».

Классическое враньё немного успокоило учёного.

— Детали, только детали интересуют. Хорошо разглядела с катера место размыва яра?

— Следы преступления видны, как на ладони… Жуткая картина! Такого кощунства матушка природа не видела… да и земляне тоже… Струи из-под винтов месили кости с землёй… поодаль от берега бугрилась желтоватая пена… Трупы отлавливали баграми. Флотилия лодок растянулась на версту. Одному трупу удалось отбиться от стада, он подплывал к нашему катеру… борода сохранила черноту, волосы на голове полуоблезли… мертвец плыл на спине… на шее болтался клочок косоворотки… бросился в глаза крестик… лучи солнца высветили его и… задумчивый лик христианина… не ошиблась — именно задумчивый… Ой, не могу… труп подплыл к катеру связи, струи перевернули его, притопили слегка. На поверхности показались руки… одна была без кисти… Ни рулевой, ни офицер не видели мольбы мертвеца: он будто просился на катер, умолял нас полной и укороченной рукой… Зажала зубы… промолчала… проводила взглядом… подумала: пусть хоть этот не будет утоплен, поплывёт свободно по Оби…

Молчали долго, напряжённо.

— За такую улику массового затопления можно простить тебе часть грехов.

— Чиста — стёклышко… Серж, пойдём, помянем души расстрелянных и утопленных…

На крыльце Васька-Губошлёп чистил наждачной шкуркой дымокурный череп. Сошла не вся чернота: вместе с нагаром сыпалась мелкая костная мука.

— Дурак! Спрячь скорее — больной возвращается.

— Красный Октябрь, задержи его на минутку на улице.

— Уматывай огородом… и дух свой винный уноси…

Не ожидала Октябрина встретить на своём крыльце вездесущего соседа. Сдула со ступеньки тёмную пыльцу. Подошёл Дымок, принюхался к воздуху и чихнул.

Гвардеец шагнул за ворота, развёл руками.

— Куда меня привели?

— Гостенёк, моя изба, мой двор.

— Чья изба? Варвары?

— Октябрины… Красного Октября…

От больницы шли молча. Долгое молчание сердечника настораживало старушку. На вопросы он не отвечал. Тупо уставясь на дорогу, еле волочил ногами.

— Вот те раз! Вылечили, называется. В палате стихи шпарил. Сейчас памяти лишился. Ветеран, имя-то своё помнишь?

— Наган… Наганыч…

— Правильно — Натан Натаныч, — не расслышав оговорку, подтвердила хозяйка.

У ног сердечника Дымок выплясывал восьмёрки. Тревожное мяуканье насторожило старушку.

— Всё-то ты чуешь… всё-то ты знаешь… Даже временный провал памяти у фронтовика определил твой кошачий мозг… Пройдёт, Дымушка, пройдёт…

Сев на крыльцо, снайпер пристально всмотрелся в сучок на плахе. Что-то напомнило это округлое, гладкое пятно. Попытался пропустить палец сквозь смолевую преграду — ноготь царапнул поверхность и соскользнул. Он с ожесточением тыкал пальцем, как стволом пистолета, в почти костяной кружок и завыл от бессилия и неудачи.

— Череп! Непростреленный череп… не моя вина… мои пули достигали цели.

— Успокойся, родной… пойдём до кровати…

«Скорую» Октябрина не стала вызывать. Надеялась: пройдёт беспамятство, наваждение.

По улице Железного Феликса шёл вразвалку Губошлёп, базлал:

Звучно высморкался, плюнул в сторону обрушенного яра:

— …Отольются волку овечьи слёзы… Чё вы, окна, вылупились? Слушайте, слушайте Васькину правду-матку…

За ворота выскочила Октябрина, крикнула:

— Вася, сюда!

— Завсегда готов, Красный Октябрь, выполнить твои поручения.

— Ты чё горланишь против власти?!

— Частушки… народные… не боись — мы их давно поём.

— Сейчас чинов разных понаехало — заберут.

— Пусть забирают. Ваське тюряга не приелась… там — зона, тут зона…

— У меня, Васенька, беда — вояку-то нашего привела из больницы — он памяти лишился. Избу не узнаёт, меня Варварой называет…