Дмитрий Балашов - Юрий (незаконченный роман)

– Ан добро! – повеселел мужик, пояснив: – Ето ведь он и надумал со скотиной-то твоей. Свяк у ево тамотка. А мы бабу твою Наталью Никитишну помним! Добрый порядок при ней был! И тебе спасибо за соль! Слыхали, как тя обчистили на Москве! Как же! Иной бы пустым и возвернулся!

Тут заговорили многие, уже не обращая внимания на избитого старосту, что, все еще не вставая с колен, размазывал кровь по лицу и зверовато поглядывал то на хозяина, то на собравшихся мужиков.

– А ентот-то хто у тя? – вопрошали крестьяне.

– А брат! – легко отвечал Сашок, радуясь перемене к себе селян и прикидывая уже – не предложить ли сходу избрать старостой давешнего говоруна? (Еще не знал, то далеко не всякий, кто мастер красно говорить, может дельно управлять хозяйством. Впрочем, сход решал сам и порешил мудро, избрав новым старостой немногословного, в полседой бороды мужика с дальней заимки, которого Сашок совсем не знал, но который оказался дельным и въедливым старостой, премного облегчившим жизнь Сашку.)

Скот отыскался к вечеру того же дня, а через двое суток разыскали и вора. Филимон, порешивший не уезжать из деревни, пока не закончит дело со скотиною, первым молча ударил похитителя по уху. Вдосталь избитого похитителя мужики свели в лес, застегнув на все костяные пуговицы его свитку и продев в рукава крепкую жердь. Так, с распяленными руками, и оставили в чащобе, заведя руки за дерева.

– Не уйдет! – заключил мужик-говорун, когда все было кончено, мужики постояли еще, проверили, надежно ли закреплено. И, не слушая покаянных слов вора, гурьбой пошли в деревню. Сашку новый староста пояснил угрюмо: – У нас не Москва! Ентого воровства у нас вовсе нет! Хватает татар, а чтобы свой, так вот… Дак не тронули его. Пальцем, можно сказать… Ничо, ентот постоит – другие умнее станут! – заключил, сплевывая, староста.

Ночью Сашок не спал, ворочался. Наконец толкнул под бок похрапывающего Филимона. – Слышь, брат! Може, тово, отпустим? – нерешительно выговорил.

– Ково?! – удивился Филимон. – Коли уж он по ентой дорожке пошел, не остановишь! Ему, дураку, надоть было из деревни подаваться куда в шайку, на дорогах купцов потрошить! Тогда бы, глядишь, и уцелел по первости! Пока княжие сторожа не поймали. А ентот… Раз… и к бабе под подол!

– Как ево нашли-то? – подивился Сашок.

– А прежний староста и выдал! – легко отозвался Збыслав, садясь на постели. – Не туши! Гляди, и слуги у тя воротились вси: и конюх, и стряпуха, и дворник! А иначе сидел бы ты и ныне на заднем дворе един как перст!

Все-таки еще через день Сашко упросил Филимона-Збыслава пойти в лес, проведать вора. Шел с мыслью выругать да и отпустить мужика. Одного не догадал – по случаю мора да трупов на дорогах развелось многое множество волков-людоедов. Волки и порешили вора.

Збыслав подошел первым.

– Сашок, не подходи!

Распяленный труп продолжал висеть на жерди, но ног у него не было – отъели волки. Не было и лица. Збыслав представил, как огромный волк, поставив лапы на плечи плененного вора и оскалив пасть, заглядывает тому в лицо, жарко дышит и потом рывком вгрызается в живую плоть – или уже мертвую? Поди, сперва выпустили кишки да отъели ноги?

– Не подходи, Сашок! – крикнул еще раз и пошел, сплевывая, ощущая тошнотные позывы, уцепив Сашка за рукав, бормотнул: – Волки объели! Пошли!

Сбившись с пути, долго выбирались из леса, и Збыслав все крутил головою, все сплевывал, не в силах унять дрожь в членах от страшной картины объеденного трупа и страшного представления, как волки подступают, подвывая, к бессильно распятому человеку, а тот бьется, уже не кричит, а хрипит предсмертно, замирая от ужаса. Жуткая смерть! – А не воруй! – перебивал сам себя. – В деревнях ить и запоров на дверях нет, некому воровать! Верно, что не на Москве.

А в глазах – все стоял видением полуобглоданный череп с одним нависшим круглым глазом, будто бы вытаращенным от посмертного ужаса.

Побыв еще два дня и убедясь, что жизнь у брата наладилась, Филимон отбыл, лихо проскакав деревней на своем отдохнувшем и отъевшемся жеребце. Сашок проводил его, выйдя за ограду. Сам он так лихо ездить верхом вовсе не умел, да и научиться не чаял. В Збыславе (материнским прозванием Буреке – три имени имел татарчонок!) говорила татарская кровь, степная, горячая, позволяющая знать коня, как себя самого. Он и Сашку сказал как-то, обучая его верховой посадке: – Ты поближе к холке садись, а как там – само покажет! Почуешь! – Сашок не чуял, ему и нынче было трудно ездить верхом. Впрочем, воинского искусства с него пока и не требовалось. В срок вспахали. В срок посеяли яровое: ярицу и рожь. Бабы горбатились на огородах, выставляя зады, сажали капусту, лук и репу. И опять не верилось, что в боярах раздрызг, что грядет война что князь Юрий таки не признал племянника своего.

А меж тем Юрий деятельно собирал полки, разослав по всем своим волостям вестоношей с призывом, отсеявшись, собираться на рать и идти с запасом и ратною справою к Галичу. В Лутонину деревню прискакал с тем же известием Сидор, Лутонин внук, дружинник Юрия, о чем Сашко узнал от Сергея Иваныча, заглянувшего в Островов, выяснить как там и что.

Поговорил с новым старостой, удовлетворенно вздохнул, а вечером, глядя на Сашка строгим взором, молвил:

– Ты теперь княжой послужилец, почти боярский сын! Будет война, пойдешь в поход на Юрия! – И, опустив голову, прибавил тихо: – Брата, Лутонина внука Сидорку, встретитесь коли на бою – не убей!

У Сашка от его слов холодом прошло по спине.

У князя Юрия было не трое, как многие думают, а четверо сыновей. И четвертый, Иван, о котором мало кому известно, был старшим. Он посхимился под именем Игнатия в Троицком монастыре и умер во монашеском чину в 1432 году на тридцать первом году жизни в Галиче, где и был похоронен.

Неизвестно, какая беда вывела его из числа деятелей своего времени. Возможно – психическая неполноценность. Могла быть и неполноценность физическая – княжичи той поры все должны были уметь рубиться в битвах и крепко сидеть в седле. Да и неизвестно к тому же, не перенесла ли его мать в пору беременности (первой!) какую-то психическую травму – возможно, в связи с предсмертными художествами своего отца. Не будем придумывать! Ушедший в монахи Иван был, во всяком случае, уже по этому одному не безумен и давал себе отчет в своих действиях. Да и дожил-таки до 30 лет! От чего он умер – не знаем, мор к тому времени на Руси уже почти прошел…

Дмитрий Шемяка поминал его по случаю еще в 1440 году, а значит, были какие-то основания, кроме обычных родственных, среди бурных событий времени, не забывать о покойном старшем брате.

И то, что умер Иван не в Троицком монастыре, а в Галиче, стольном городе своего отца, тоже говорит о многом…