Лотар-Гюнтер Букхайм - Лодка

Дверь на камбуз распахнута. На самом камбузе наведен порядок.

— Отлично, — мурлычет Старик. — Именно этого я и ждал.

Следующая дверь, ведущая в машинный отсек, тоже распахнута настежь. Обычно, когда дизели работают, втягивая в себя воздух, приходится напрягать все силы, чтобы, преодолев фактически вакуум, образующийся в машинном отсеке, открыть эту дверь. Но сейчас сердце лодки не бьется.

Переносные лампы излучают слабый свет. Наши глаза быстро привыкают к нему. Боже мой, что за зрелище! Дощатый настил убран, блестящие пайолы — тоже. Впервые я понимаю, каковы истинные размеры дизелей. Меж их оснований я вижу нагромождение тяжелых деталей: масляных поддонов, всевозможных инструментов, шатунных вкладышей. Сейчас помещение больше смахивает даже не на слесарную мастерскую, а на пещеру каннибалов. Отовсюду капает черное машинное масло — истекающая кровь двигателей. На всех плоских поверхностях натекли отталкивающе выглядящие лужицы масла. Вокруг валяются кучи ветоши. Повсюду рваные лохмотья, грязные фильтры, гнутые куски проволоки, асбестовые прокладки, заляпанные промасленными пальцами, грязные от смазки винты и гайки. Слышны перешептывающиеся голоса, глухое клацанье инструментов.

Йоганн перешептывается со Стариком, не прекращая орудовать здоровенным гаечным ключом. Я понятия не имел, что у нас на борту есть такой инструментарий. Движения Йоганна размерены и точны: ни одной нервной ошибки, ни срывающихся захватов.

— Расклиненные бимсы надежно держат течь!

Слово «бимсы» снова вызывает у меня недоумение. Дерево внутри этого царства стали? Бимсы — деревянные распорки — это морской термин. Какие еще бимсы могут здесь оказаться?

И тут я вспоминаю: квадратные бревна — пятнадцать на пятнадцать. Намертво закрепленные подбитыми клиньями, в точности как подпорки в горняцких шахтах. Крохотная доля плотницких изделий среди окружающей стали и железа. Где же эти бревна хранились? Прежде я ни разу не замечал бревен на борту.

Как, во имя всего святого, Йоганн умудряется сохранять такое спокойствие. Может, он просто забыл, что над нашими головами — триста метров воды, и что кислород скоро кончится? Старик заглядывает то туда, то сюда. Он становится на колени, чтобы нагнуться к людям, работающим под палубой в позах йогов. Он едва ли произносит хоть слово, негромко хмыкает себе под нос, а затем, привычно растягивая слова, вопрошает: «Ну-у-у?»

Но из тесных каверн чумазые, промасленные лица взирают на него, словно на волшебника. Их вера в его способность вытащить нас отсюда воистину безгранична.

У ближней к корме стороны правого дизеля лампа выхватывает из темноты не то две, не то три фигуры, скрючившихся в узком проходе над основанием двигателя: они нарезают большие прокладки.

— Ну, как в целом обстоят дела? — спрашивает Старик негромким, но задушевным голосом, словно интересуется здоровьем их домашних.

Он стоит, опершись на один локоть. Сквозь зазор между его рукой и туловищем я вижу шефа:

— …множество зубцов сломано, — доносится его шепот. — …не можем понять, где неполадка!

Свет одной из ламп придает его лицу неестественно рельефный облик. От неимоверной усталости под глазами, горящими лихорадочным огнем, залегли зеленые полукружья. Черты лица углубились. Он выглядит постаревшим на десять лет.

Я не вижу его туловище, только подсвеченное лицо. Я вздрагиваю, когда эта бородатая голова Иоанна Крестителя [115] По евангельскому преданию, отсеченную голову Иоанна Крестителя подали на золотом блюде тетрарху Галилеи Ироду. начинает вещать:

— Система водяного охлаждения тоже искорежена. Непростая работенка — пропаять — правый дизель — господин каплей — похоже — полностью вышла из строя — подручным материалом не обойтись — иначе она закипит — подшипники карданного вала — разболтаны…

Насколько я понимаю, существуют одна или несколько неисправностей, которые могут быть исправлены только при помощи молота. Оба приходят к выводу, что любые работы, связанные с сильными ударами, исключены.

Снова звучит голос снизу:

— Слава богу — она почти исправна — чертова трещина, и не углядишь — сюда бы часовщика с микроскопом…

— Вгоните туда все, что есть — и порядок! — велит Старик. Потом он поворачивается ко мне, будто бы для того, чтобы сказать мне что-то по секрету, но произносит свою реплику громким сценическим шепотом [116] Если актеру по ходу пьесы приходится шептать, то он «шепчет» так, чтобы его было слышно во всем зрительном зале. :

— Хорошо, что у нас на борту — команда настоящих специалистов!

Аварийное состояние электромоторного отделения ужасает не меньше, чем дизельного: сейчас это уже не стерильное, блещущее чистотой помещение, в котором все детали моторов скрыты за стальными оболочками. Сейчас все покровы сорваны, пайолы подняты, обнаженные внутренности выставлены напоказ. Здесь тоже повсюду валяются промасленная ветошь, деревяшки, инструменты. Клинья, провода, лампы-»переноски», проволочная сетка. И здесь внизу еще осталась вода. В этом есть что-то непристойное, что-то отдаленно напоминающее изнасилование. Помощник электромоториста Радемахер лежит на животе, вены на его шее вздулись от натуги, он пытается огромным гаечным ключом завернуть гайку на подушке двигателя.

— Как много ущерба! — замечаю я.

— Ущерб — подходящее выражение, — откликается Старик. — Сию минуту прибудет штабной казначей, чтобы взглянуть на растоптанные во время полевых маневров грядки салата, и тут же на месте рассчитается с хозяином за наши невинное озорство наличными из своего кармана — без излишнего бюрократизма!

Радемахер, заслышав его голос, начинает вставать с пола, но Старик останавливает его, затем дружески кивает и сдвигает его фуражку на затылок. Радемахер ухмыляется.

Я замечаю часы: сейчас ровно полдень. Значит, я все-таки спал, просыпался и опять засыпал. Как часы смогли пережить взрыв? Мой взгляд останавливается на пустой бутылке. Я хочу пить! Где бы мне раздобыть хоть что-нибудь, чтобы утолить жажду? Когда я пил в последний раз? Я не голоден: в животе пусто, но чувства голода нет. Лишь эта дьявольская жажда!

Вот стоит бутылка — она наполовину полная. Но я не могу лишить Радемахера его сока.

Старик в задумчивости стоит прямой, как шест, его глаза обращены на крышку кормового торпедного люка. Он пришел к какому-то заключению?

Наконец он вспоминает о моем присутствии, резко поворачивается и тихо зовет:

— Ну, теперь двинемся назад!

И мы вновь идем путем паломников мимо хромых, слепых, бедных и проклятых. Представление повторяется — чтобы быть полностью уверенным в том, что желаемое воздействие достигнуто.