Исай Калашников - Гонимые

Что помешало отцу стать ханом, если он был сильнейшим среди равных ему?

— Тэмуджин, люди какого племени угнали твоих коней? — спросил Теб-тэнгри.

— Что?.. А-а… Не знаю. Нам некогда было разбираться, — рассеянно ответил Тэмуджин, возвращаясь к своим прерванным размышлениям.

Но думать ему не дали. Наху-Баян снова похвалил его за смелость, скосил глаза на сына, спросил:

— Мой Боорчу от страха ничего не наделал?

— Боорчу бесстрашный человек!

— Ха! — Наху-Баян вроде бы не поверил, но по лицу видно — доволен своим сыном.

И Тэмуджин решил воспользоваться его добрым расположением.

— Наху-Баян, мне надо ехать к хунгиратам. Дочь Дэй-сэчена — моя невеста. Мне пора обзаводиться своей юртой.

— Дэй-сэчена я знаю. Достойный и богатый человек.

— Наху-Баян, найду ли я себе в товарищи человека лучше, чем твой Боорчу?

Наху-Баян не торопился с ответом. Расколол кость, высосал мозг, сорвал клок травы, вытер им жирные губы и руки. Боорчу незаметно толкнул Тэмуджина, подмигнул, как бы говоря «Проси, хорошо проси!»

— Наху-Баян, когда мы вдвоем с Боорчу, нам никто не страшен…

— Вот-вот, не страшен… Слишком уж ты отчаянный, Тэмуджин. Мало бит.

Но ты и не безрассуден, как я посмотрю. Пусть сын едет с тобой. Вашей дружбе я не помеха. Мое солнце клонится к закату, ваше только всходит.

Будете стоять друг за друга в беде и нужде, и никакие тучи не затмят вам света.

Все получилось хорошо. Даже слишком хорошо все получается в последнее время. Легко отбил коней, нашел нукера… Когда слишком много сразу хорошего — жди плохого. Что, если Дэй-сэчен все-таки не захочет отдать Борте? Как быть? Похитить, как предлагал Хасар? Искать невесту в другом курене? Все это не подходит. Может быть, попросить Наху-Баяна съездить к Дэй-сэчену, выведать, что он думает… Нет, нельзя просить об этом Наху-Баяна: кто много просит, тот мало получает. Может быть, Теб-тэнгри как-то сумеет помочь?..

Выждав, когда остались вдвоем с шаманом, сказал:

— Помоги мне еще раз, Теб-тэнгри. Поезжай к Дэй-сэчену. Тебе все равно куда ехать.

— Но кому помогать — мне не все равно. Я сделал все, чтобы вызволить тебя, я поеду к Дэй-сэчену. А почему?

— Твой отец друг моего отца…

— Это так. Но у твоего отца были и более близкие люди — родичи. Кто помог тебе?

Слабая, словно бы виноватая улыбка шамана не делала его слова мягче.

Он прикоснулся к тому, что всегда причиняло Тэмуджину боль. Родичи оказались или трусливыми, или равнодушными, они вели и ведут себя постыдно. Мунлик в тысячу раз лучше единокровных дядей и двоюродных братьев. Но что за радость для шамана напоминать о том, что и без того не будет забыто? Сказал, сдерживая обиду:

— Родичи далеко. А ты здесь, рядом…

— Когда твою шею натирала колодка, не я, твои родичи жили рядом.

Шаман был неуступчив. Он, кажется, хотел, чтобы Тэмуджин вслух осудил своих родичей. Но он не мог этого сделать они — родичи.

— Я тебя попросил. Если не хочешь, так и скажи.

— Уже сказал: поеду. И Борте будет твоей — слово шамана. Но ты пойми вот что. Жизнь наших отцов шла по одному кругу, наша пойдет по другому. Я присматривался ко всем молодым сыновьям нойонов. Ты больше других заслуживаешь поддержки. Я, как мой отец и мои братья, связываю свои надежды с тобой. Ты должен всегда помнить об этом. Позабудешь — я найду другую опору.

— Что еще за опору ты ищешь?

— Нойон — опора шамана. Без такой опоры он бродяга, гадающий на костях за чашку мясного супа.

— Я не нойон, Теб-тэнгри. Я беднее, чем ты сам.

— Ты будешь нойоном. Я тебе помогу возвратить все, чем владел твой отец.

Тэмуджин не сдержал недоверчивой усмешки.

— Ты можешь сделать все?

— Не все, Тэмуджин, но многое. Ни один удалец с острым мечом не сделает того, что доступно мне. Я могу склонить на твою сторону тысячи людей…

— А зачем они мне? Я не собираюсь ни с кем воевать, даже с Таргутай-Кирилтухом. Пусть только он оставит меня в покое.

— Оставит он, не оставят другие. Сейчас время такое, что или покоряй других, или покоряйся сам. Что ты выберешь? Пришел срок решать — решай.

Тэмуджину все труднее становилось говорить с шаманом. Казалось, он медленно, но неослабно сдавливает руками его горло. Это ощущение было до того явственным, что Тэмуджин покрутил головой, рассердился:

— Не толкай меня туда, куда идти не хочу! Не ищи возле меня своих выгод.

— Выгода многих людей, Тэмуджин, находится в одном и том же месте.

Хочешь не хочешь, а идти к ней надо рядом с другими. Я много езжу, много вижу и слышу, знаю, о чем думают, на что надеются люди. Поймешь, чего они хотят, — надежды людей станут твоей силой. Не поймешь — они растопчут тебя.

Шаман говорил уже без своей легкой улыбки. Был он строг и серьезен.

Пламя отражалось в его непроницаемо черных глазах, от этого узкое, остроносое лицо казалось отчужденно-суровым. Таким шамана Тэмуджин еще никогда не видел, и чувство робости перед ним тихо вползло в душу. Он бы не хотел, чтобы такой человек оказался в числе его врагов…

При перекочевке дед Каймиш всегда ставил свою юрту в стороне от куреня: не любил старик шума и многолюдия. Тайчу-Кури хотел было поселиться с ним рядом, но Аучу-багатур не позволил — место раба у порога господина. Свою юрту Тайчу-Кури поставил на самом краю куреня, отсюда было хорошо видно все, что происходит возле ветхого жилища деда Каймиш. Доволен остался и этим.

Старик вставал рано. В теплый день садился на обрубок бревна, подставлял солнцу лицо, а если было холодно или пасмурно, разводил огонь, грелся возле него, покашливая от дыма. Вскоре выходила из юрты и Каймиш.

Тайчу-Кури поднимал над головой шапку, Каймиш в ответ приветливо махала рукой.

Так начинался день. И потому, что он начинался так, Тайчу-Кури легко было делать самую тяжелую работу. Аучу-багатур в последнее время держал его при себе, случалось, хвалил: «Ты ловкий и старательный». Нойон думал, что он старается для него. Но Тайчу-Кури старался все делать как можно скорее по другой причине. После работы он бежал к юрте старика, выстругивал стрелы, болтал с Каймиш о чем-то, что тут же забывалось, — не смысл разговора был важен, а звучание голоса девушки, ее смех, поблескивание ее глаз, улыбка белозубого щербатого рта — и не было в это время человека, довольного жизнью больше, чем Тайчу-Кури.

Старик чаще всего молчал. Слаб он стал. Работал медленно, быстро уставал. Аучу-багатур был сердит на него. Тайчу-Кури понемногу научился делать стрелы самостоятельно. Пока что они получались грубоватыми, не было у них той строгой красоты, которой так славились стрелы старика. Но они с Каймиш решили, что Аучу-багатур ничего не поймет, стали в пучки стрел старика для большего счета подсовывать стрелы Тайчу-Кури.