Исай Калашников - Гонители

Для защиты Ходженда шах выделил воинов мало, обещал прислать позднее.

Но так и не прислал. С теми силами, какие у него были, Тимур-Мелик долго удерживать город не мог. Когда стало невмоготу, с тысячью оставшихся в живых храбрецов покинул крепостные стены, переправился на островок, что был чуть ниже Ходженда. Рукава реки Сейхун с той и с другой стороны островка были довольно широки, стрелы его не достигали. Враги заставили хашар перекрывать один рукав. Но Тимур-Мелик обтянул суда сырым войлоком, обмазал сверху глиной, смешанной с уксусом, сделав их неуязвимыми ни для стрел, ни для зажигательных снарядов. На этих судах приближался к берегу, наносил врагам урон, разрушал плотину. Они ничего не могли с ним сделать: суда, какие не мог взять с собой, заранее пожег. Но у него кончились припасы. Нечем было кормить людей и лошадей. И он поплыл вниз. Враги следовали за ним по обоим берегам. В одном месте они успели перекрыть Сейхун железной цепью. Но суда прорвали ее. Течение несло их к Дженду. А он знал, что этот город занят врагами. И решился высадиться. При высадке большинство воинов пало. С теми, что остались, он направился через пустыню Каракумы. Враги неотступно преследовали его. Каждая стычка уносила воинов.

В песчаных барханах удалось скрыться ему одному…

Но он напрасно думал, что в Гургандже ничего не переменилось. Эмиры, толкавшиеся у дверей покоев Теркен-хатун, разговаривали вполголоса, словно боялись, что их услышит монгольский хан. Они обступили Тимур-Мелика, начали расспрашивать: что, как?

— Плохо, — сказал он. — Очень плохо.

Теркен-хатун сразу же позвала его к себе. Она сидела на краешке трона, будто собиралась вскочить и бежать куда-то. Лицо ее пожелтело еще больше, нос стал острее. Он начал было рассказывать о гибели своих воинов, но она прервала его:

— Скажи, они могут прийти сюда?

— Да, они придут. Наши силы разрознены. Наш повелитель удалился.

— Не тебе говорить о делах повелителя! — одернула его она. — Когда они могут прийти сюда?

Обиженный ее резкостью, он хмуро сказал:

— Завтра. Они могут прийти завтра. Когда им захочется.

Шихаб Салих затряс бороденкой.

— Милостивая, послушай наконец раба твоего — тебе надо уходить. Ты не дорожишь своей бесценной жизнью — пусть аллах всемилостивый сохранит ее, подумай о женах, дочерях, малых сыновьях нашего повелителя…

«Ах, какой заботливый! — с ненавистью подумал о Салихе Тимур-Мелик. Но, может быть, если Теркен-хатун покинет Гургандж, его будет легче удержать…»

— Я тоже думаю, что тебе, повелительница, лучше обождать в другом, более безопасном месте.

— Обождать? — Теркен-хатун скрипуче рассмеялась. — Так ты называешь мое бегство? Это бегство. И я побегу. Что остается делать мне, женщине, если мужчины перестали быть воинами! Я побегу, но позор ляжет не на меня, на вас! Правителем всех дел я оставляю Хумар-тегина.

Тимур-Мелик горько усмехнулся. Напыщенный и глупый Хумар-тегин будет только помехой тем, кто захочет защищать Гургандж.

Забрав драгоценности, гарем шаха, его детей, Теркен-хатун тайно отбыла из Гурганджа. Перед своим отъездом она повелела умертвить всех заложников — сыновей медиков и атабеков, покоренных шахом. Их задушили и, привязав к ногам камень, бросили в Джейхун.

Хумар-тегин незамедлительно въехал в оставленный повелительницей дворец, повелел эмирам воздавать ему царские почести. Заплывшие глазки его сияли довольством, он медлительно поглаживал три клочка волос (два — усы, третий — борода), говорил до того глубокомысленно, что его, кажется, никто не понимал. Над ним посмеивались, втихомолку называли «ноурузским падишахом» [60], но в глаза льстили: мало ли как все может повернуться.

Тимур-Мелик с растущим отчаянием осознавал: государство катится к гибели.

Бежав в Балх, хорезмшах Мухаммед собрал под свои знамена несколько тысяч воинов и расположился на берегу Джейхуна. Вселяя уверенность в себя, в своих сыновей, он часто повторял:

— Река — непреодолимый крепостной ров. Ни одному неверному не перейти на этот берег.

Он стал верить в это и вновь ходил выпятив широкую грудь. Но успокоение было недолгим. Хладным градом обрушивались вести одна хуже другой: пал Отрар… взята Бухара… захвачены Сыгнак, Дженд… Хан движется к Самарканду… В помощь самаркандцам он послал десять тысяч воинов. Но они, наслушавшись дорогой о силе хана неверных, оробели, разбежались. Шах отправил еще двадцать тысяч. Не дошли и эти. Джалал ад-Дин был вне себя, ругал и воинов, и эмиров, даже ему, шаху, высказал спое недовольство.

— Твоей волей распыленные силы мы распыляем еще больше. Если враги придут сюда, мы их не удержим. Не поможет и река.

Шах и без упреков сына понимал: теперь, когда без сражения утеряно тридцать тысяч воинов, он не сможет помешать монголам переправиться через Джейхун.

— Я передумал, — сказал он сыну. — Нам незачем держаться тут. Кто такие кочевники? Это люди, жадные до чужого добра. Захватив столько городов, они нагрузятся добычей и уйдут в свои степи.

Оставив на реке часть войска для наблюдения, шах пошел в Нишапур.

Хотел собрать в этом городе войско. Но получил известие: неверные беспрепятственно переправились через Джейхун и стремительно движутся по его следам. Забрав сыновей — Джалал ад-Дина, Озлаг-шаха и Ак-шаха и небольшую свиту, он выехал будто бы на охоту…

И начались метания по стране. Стоило ему прибыть в какой-нибудь город, как через день-другой крик: «Неверные!» — заставлял его вскакивать на коня и искать спасения в бегстве. Лишь несколько раз удавалось оторваться от упорного преследования врагов и дать себе отдых. В такие дни Джалал ад-Дин старался собрать воинов, а он шел в мечеть, просил имама читать Коран, отворачивался к стене и плакал. Он чувствовал себя виноватым перед богом и людьми. Крик «Неверные!» — отрывал его от покаяния, а Джалал ад-Дина от воинских забот, и вновь кони несли их мимо селений и городов.

Измученный страхом, беспрерывной скачкой, он прибыл в горы Мазандерана. Хотел остановиться в каком-нибудь укреплении, уповая на волю аллаха. И тут узнал: мать с его гаремом укрылась в Илалской крепости, вознесенной на вершины скал. Подходы к ней узки, тропа на краю ущелья, где могли с трудом разминуться двое конных, — потому крепость считалась неприступной. На скалах не было ни одного источника, однако жажда не угрожала обитателям крепости. В этих местах над горами почти всегда висели тучи, часто шли дожди. Но в этот раз не пролилось ни единой капли.

Несколько недель пекло солнце, а монголы охраняли тропы, ведущие вниз.

Жажда заставила распахнуть ворота крепости. И, будто в насмешку, в ту же ночь небо завалило тучами, а утром пошел дождь. Это ли не подтверждение того, что аллах отвратил свое лицо от шаха и его дома! Монголы отрубили голову изворотливому Шихаб Салиху, казнили малолетних сыновей шаха, а дочерей роздали в жены людям низкого рода. Гордую Хан-Султан, вдову Османа, получил красильщик тканей. А мать отправили в Самарканд, к хану.