Исай Калашников - Гонители

— Если ты устал, отдыхай.

Джэлмэ поднял голову, посмотрел на хана, словно бы не узнавая глухо сказал:

— Ты не желаешь меня понять, и моей душе больно. Не мне, твоему улусу нужен покой. Пусть люди множат стада, скатывают войлоки для новых юрт, женят сыновей и отдают в жены дочерей. Зачем сбивать копыта коней, рыская по чужим кочевьям, если свои столь обширны, богаты травами и дичью? Разве не ради покоя и мирной жизни умирали наши нукеры?

Подавив раздражение и чувство неприязни к Джэлмэ, Чингисхан заговорил почти спокойно:

— Это ты не желаешь понять меня. Покоя захотелось? Но тебе же ведомо: только быстро бегущие воды чисты и прозрачны. В стоячей воде заводятся гниль и скверна. — По лицу Джэлмэ видел: нойон не согласен с ним. И, уже не скрывая своей враждебности, закончил:

— Не старайся быть умнее своего хана. Не заводи больше таких речей. Иди.

Джэлмэ поднялся, не взглянув на него, прошел к двери, там остановился.

— Одумайся, великий хан.

Он ничего ему не ответил, и Джэлмэ, помедлив, вышел.

Хан встал, сутулясь, начал ходить по юрте. «Одумайся», — говорит Джэлмэ. «Остановись», — твердит мать. «Сжалься над нами», — немо просят изнемогающие от тягот воины. Многие из нойонов, которым он дал под начало сотни, тысячи воинов с женами, стадами, кочевыми телегами, осев в своих нутугах, отяжелели, страшатся превратностей войны, боятся потерять то, что есть. Не шевели их — быстро позабудут, кто принес сытость и покой, дал рабов и пастухов, начнут возвеличиваться. Друг перед другом, как прежние владетели племен. Одумайся, остановись… Ну, нет! Хочешь пройти безводную пустыню — скачи без остановок. Войско, пока в движении, в сражениях, его, раскиданное по кочевьям — чужое. Мать говорила: «Теперь каждый мужчина воин». Так и должно быть. Каждый воин. А место воина в строю, в бою, а не в юрте, под боком у женщины.

Он знал: не все в улусе думают, как Джэлмэ. Добро, добытое в тангутских землях, у многих распалило зависть, и они готовы без раздумий мчаться на край света за дорогими одеждами, красивыми женщинами и быстрыми скакунами: нудна, скучна, ненавистна им жизнь в куренях. Но, гоняясь за разоренными остатками меркитов, добивая воинов Буюрука, не многое добывают для себя. И тоже озлобляются.

В тот же день у хана состоялся разговор с Хасаром. Брату и раньше недоставало разумности и добронравия, а после битвы у горы Нагу он стал и вовсе нетерпелив, злословен, рыкал на всех, кто был ему не угоден. До Чингисхана донеслось, что разгром Таян-хана Хасар одному себе в заслугу ставит и очень обижен: оттерли от почестей и славы. Вел, сказывали, он вовсе негодные речи. Будь, дескать, его воля, добыл бы мечом несметные богатства, его нукеры — все до единого — пили бы из золотых чаш, носили шелковые халаты и упирали ноги в стремена из чистого серебра. Хан этому не верил. Ловить слухи растопыренными ушами — дело бездельниц женщин, а не правителей. Хотел поговорить с братом сам, но все как-то не удавалось. А тут брат явился к нему без зова. Не воздав ханских почестей, спросил:

— Я всю жизнь буду охотиться на тарбаганов?

Раздул ноздри, ястребиные глаза мечут огонь, — накопил в себе злости — дышать нечем.

— Тебе не по нраву охота на тарбаганов — бей дзеренов или степных птиц.

— Вот-вот, только это мне и осталось. Воинов в походы ведут другие, не я. Даже те, кто меча в руках не держал.

— Ты говоришь о моем Джучи? — прямо спросил Чингисхан.

— И о Джучи… — не стал уворачиваться брат.

— Молодых, Хасар, тоже надо приучать к делу. О птенце, не покидавшем гнезда, нельзя сказать, высоко или низко он будет летать. Так-то… А ты в мои дела не суйся. Я дал в твое вечное, безраздельное владение четыре тысячи юрт. Больше, чем кому-нибудь из братьев. Что еще надо?

— Вечное, безраздельное владение! Это на словах. Я не успеваю исполнять твои повеления — пошли сотню туда, дай две сотни сюда. Раньше я считал твоих овец, сейчас отсчитываю воинов.

— Ты хотел бы держать воинов при себе, как ревнивый муж молодых жен?

— Я сам хочу водить их в походы! — выкрикнул Хасар.

Хан все больше убеждался, что слухи о негодных речах Хасара — правда.

Возгордился, вознесся, земли под собой не чует.

— Ты, говорят, можешь надеть на всех своих воинов шелковые халаты так ли это?

— Уж я бы не повел воинов к лесным народам. Что добудет твой Джучи шубы из козлины и стрелы с наконечниками из кости!

Как и Джэлмэ, он выставил брата из юрты. И снова, сутулясь, мерил шагами мягкий войлок, угрюмо гнул голову. В душе накипала обида. Джэлмэ слеп, как крот, Хасар суетлив, как трясогузка. И тому, и другому даже во сне не привидится, как далеко устремлены его мысли, какие дерзновенные замыслы вынашивает он. Дабы не было ущерба будущим начинаниям, он должен сбивать копыта коней, посылая воинов добивать пораженных врагов, приводить к покорности нищие лесные племена. Сегодня воины, их дети живут впроголодь, едва одеты. Но придет время, войско будет кормить и себя, и весь улус. Для этого нужно время! Время!

Но времени у него не было. Совсем не стало былого единодумия среди его ближних людей. Споры, раздоры, поначалу скрытые, потайные, все чаще выплескивались наружу, жарко разгорались, порождая вражду и ненависть.

Чингисхан сурово осуждал тех и других, стараясь держаться над спорящими.

Ничего этим не добился, но почувствовал, что вокруг него все меньше и меньше людей, готовых внимать его слову. Все чаще нойоны шли искать правду к Джэлмэ или Хасару. Те, всяк на свой лад, ободряли своих сторонников, крепили в них мысль едино и безотступно требовать от хана потворства их желаниям. И тут же дал о себе знать шаман. Он принял сторону Джэлмэ, что нисколько не удивило Чингисхана. На войне, в сражении, шаман человек последний, в мирном курене его слово заставляет трепетать и женщин, и отважных воинов, и рабов, и нойонов.

Содружество упрямого, бесстрашного Джэлмэ и хитроумного шамана ничего хорошего не предвещало. Хан повелел Джэлмэ удалиться из орду в дальний курень — поживи, отдохни, будешь нужен — позову. Это было понято так, будто он поддерживает сторонников Хасара, и брат становился все заносчивее, все бесстыднее возвеличивался над другими. Однажды он принародно обругал шамана, назвав его вонючим хорьком. Шаман принародно же поколотил его своим железным посохом. Хасар мог бы одним ударом кулака расплющить голову Теб-тэнгри — нельзя: кто дерзнет поднять руку на шамана, тот оскорбит небо.

Опозоренный, униженный Хасар приехал жаловаться.

— Так тебе и надо! — сказал ему хан. — Давно сказано: задерешь голову на вершину горы — споткнешься о кочку.

Смута в улусе не прекращалась. Хан не находил себе места, не однажды ему хотелось повелеть бить в барабаны и, подняв всех воинов, безоглядно ринуться на любого врага, чтобы стук копыт и звон мечей заглушили ядовитую брань и ругань, чтобы озлобленность нойонов и нукеров нашла исход в сече.