Даниил Мордовцев - Тень Ирода [Идеалисты и реалисты]

Что ему девки, холопки ленивые? Пускай ленятся, пускай не прядут. На кого им прясть? На что? На саван? О! На что людям саван, когда всю землю в саван скоро оденут?

О, какая тоска! Какая смертная тоска! Такой тоски не бывало даже тогда, когда из него душу вынули. Тогда хоть боль чувствовалась, острая, живая боль. А теперь — боль мертвая, тупая. Тогда кричать хотелось. Теперь — молчать, молчать, молчать!

Дни идут за днями, чередуясь с ночью. И день, и ночь — это мертвецы, поочередно ложащиеся в гроб. То белый гроб и саван белый, то черный гроб и саван черный.

Прошло и лето. Под снегом укрылась земля...

И поляну снегом присыпало, и золу присыпало, и золотую косу, и черные очи.

А! Это он, великан, он вылущил из меня душу, как ядро из ореховой скорлупы, и сердце вылущил. Великан, саженная душа, саженное сердце, злоба саженная! А! Да и у меня не воробьиное сердце было, а ты вылущил его. Только вот из-под этого черепка не все вылущил, из-под черепа. Не высох там мозг, не вылился из глаз вместе с слезами, выходил он из-под черепа седыми нитями, серебряными волосами, да не вышел.

Одно, что осталось у него, — жажда борьбы против этого саженного человека с саженным сердцем. Но как с ним бороться? Надо народ поднимать.

Идет церковная служба в Конопати. Левин стоит на клиросе рядом с капитаном Саловым. Тихо поют дьячки. Тихо народ молится. А Левина что-то подмывает крикнуть, да так крикнуть, чтоб там, в Петербурге, было слышно, чтоб великан услыхал.

— Послушайте, православные христиане! Слушайте! Слушайте! — кричит он на всю церковь.

Все смотрят на него с изумлением.

— Послушайте! — кричит он еще громче. — Скоро будет преставление света!.. Царь загнал весь народ в Москву и Петербург — и весь его погубит... Погубит! Погубит!

Он поднимает руку, чтоб видно было народу.

— Смотрите, православные! Вот тут, меж этими пальцами, царь будет пятнать народ, и все в него уверуют... Бойтесь, православные! Он — антихрист! Он всех печатать хочет.

Оторопелый священник кричит на него:

— Зачем ты такие слова говоришь? Я велю твоим же крестьянам взять тебя.

— Молчи, раб ленивый! Молчи, пастух! Где твои овцы? По лесам разбежались... Скоро и вам будут бороды брить, и станете вы табак тянуть, и будет у вас по две жены и по три... Спасайтесь, православные, бегите! Антихрист идет!

Как безумный он выбежал из церкви. Народ со страхом расступался перед ним.

— Ох, матушки! Последние деньки пришли.

— Ой, смертушка наша!

— Печатать всех, батюшки светы! Запятнают нас.

— А кто пятнать будет?

— Не ведаю, родимые.

Так стонали бабы. Мужики недоверчиво переглядывались.

Левин исчез из деревни, словно в воду канул.

Прошел месяц, другой.

В Пензе, в Предтеченском монастыре обедня. По случаю праздника, церковь полна народу.

Церковные колокола звонят что-то очень всем знакомое, но тяжело всем становится от этого знакомого звона, это — похоронный перезвон. Кого-то хоронят, кого-то несут отпевать.

Все ждут покойника. Глаза всех обращаются к входным дверям. Вот-вот внесут... А перезвон колоколов все унылее, унылее. Этот перебой, этот разлад звуков глубоко западает в душу, словно звонят разбитые колокола, и мелодия их какая-то разбитая — разбита жизнь того, по чьей душе они звонят так уныло.

Близко-близко покойник. Слышится напутственная, глубоко проникающая в душу мелодия погребального канона: «Житейское море, воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек, вопию Ти: возведи от тли живот мой, Многомилостиве!»

Все крестятся... да, притек к тихому пристанищу... Тихо там, ох как тихо...

Но вот и покойник... Кто же это? Его не несут, а — ведут, ведут мертвеца! Что же это такое?.. Ведут кого-то под руки, покрытого черным покровом, как покрывают гроб...

А хор не то торжествует, не то разрывается, плачет: «Житейское море»...

Покрытого мертвеца подводят к амвону. Все напряженно следят за ним. Снимают покров. Шепот и стон испуга пробегает по церкви... Ох! Это — живой мертвец в саване: бледное, худое лицо, поседевшие волосы, низко-низко наклоненная голова.

«Господи! Кто это?» — проносится в толпе.

А он стоит неподвижно, голова глубоко опущена.

— Откуду пришел еси к нам? — спрашивает настоятель монастыря, облаченный в черные ризы как на похоронах. — Откуду пришел еси?

— Из мира, — тихо, едва слышно отвечает живой мертвец в саване.

— Почто пришел еси? — снова спрашивает тот.

— Хочу принять ангельский чин, — отвечает мертвец.

Зрители не выносят этого потрясающего допроса. Женщины рыдают.

— Не из нужды ли мирския пришел еси к нам? — продолжается страшный допрос.

— Ни, отче.

— Не страха ли ради?

— Ни, отче.

— Не корысти ли ради?

— Ни, отче.

— Не принуждением ли?

— Ни отче.

— Не отчаяния ли ради?

— Ни, ни, отче!

Мертвец зарыдал, и он не выдержал! Вся церковь стонала.

И начинается еще более ужасный допрос, — это хуже пытки, хуже дыбы!

— Отрицаешися ли ты отца и матери?

— Ей, отче, Богу споспешествующу, — рыдает, захлебывается.

— Отрицаешься ли детей своих?

— Ей, отче, Богу споспешествующу.

— Отрицаешься ли братьев и сестер, отрицаешься ли всех сродников твоих?

— Ей, отче, отрицаюсь.

— Отрицаешься ли друзей твоих и всех знаемых твоих?

— Ох, отрицаюсь, отрицаюсь, отрицаюсь!

Дрожь пробегает по церкви. Стены стонут... Не выдерживает и тот, кто допрашивает, — и он плачет, и из его старого сердца выдавились слезы...

Будет уж! Довольно пытать его! Нет — пытают...

Настоятелю подают ножницы. Все смотрят, что дальше будет... Взяв ножницы, старик бросает их на пол. Резко звякнули ножницы о каменный церковный пол, вздрогнули все, перекрестились... Ждут... «Господи!Мука какая! За что?»

— Подаждь ми ножницы сии! — повелительно говорит старик.

Посвящаемый нагибается и подает ножницы. Опять ножницы с силой ударяются об пол. И опять тот же повелительный голос:

— Подаждь ми ножницы сии!

Подает... В третий раз ножницы летят на пол. В третий раз раздается голос:

— Подаждь ми ножницы сии!

Кто-то истерически рыдает... «Унесите ее, бедную, унесите»...

Кого-то уносят.

И снова начинается какая-то пытка... Присутствующие истомлены, подавлены...

— Да кого ж это мучают, скажите, кого посвящают? — плачет женский голос.

— Левина, капитана... помещик здешний.

— Бедный, бедный.

— Ух, инда пот прошиб меня, глядючи на экую муку... Ну уж, ни за какие, кажись, коврижки не пошел бы, — бормотал толстый купчина, обливаясь потом.

Левин — монах. Черный клобук прикрыл его седую голову... Все, кажется, кончено... Так прошло несколько недель...

В Пензе праздник и базарный день. Базарная площадь запружена народом.