Даниил Мордовцев - Господин Великий Новгород

Толпа хлынула в разные стороны, и глазам всех представилось страшное, непонятное, непостижимое зрелище... «Что это? Кто? Что у них на лицах?..»

Вопли и стоны все усиливались. Стонал весь Новгород.

— Злодеи! Душегубы! Матушка Софья святая! — кричал с колокольни вечный звонарь и рвал свои жидкие, седые волосы. — О, злодеи адовы!..

К вечевому помосту приближались какие-то страшные люди... Да, это люди. Но лиц их не видать... Видна запекшаяся черная кровь... Иные лица обернуты кровавыми тряпками... На иных видны только глаза. О! Какие глаза!.. На других белеют зубы, ничем не прикрытые — без губ, без усов... Все это обрезано — и губы и носы. Видны только глаза и белые зубы, да тряпки, да черная кровь... Все в пыли, худые, страшные, без доспехов, босые, полунагие...

Это были новгородцы, отпущенные москвичами из плена после дьвольской операции... Они добрались-таки до родного, вольного города, но не все, далеко не все...

Остромира, безмолвная и бледная, дрожа как осиновый лист и держась за мать, искала кого-то растерянными глазами в этой толпе страшных пришельцев. Но как узнать того, кого она искала?.. Где его лицо, где его ласковая, игривая улыбка?

Но она узнала его — не его, нет, его не было, — она узнала его глаза, одни глаза... А под глазами не было его лица — не было его... Это не он — нет, и глаза не его... Это не он — это чужой кто-то...

И он узнал ее. Его глаза увидели ее и сказали это — глаза сказали — страшно говорят глаза без лица! Страшные глаза, ужасные... Ох как они говорят, как смотрят на нее страшно...

И зубы белые под черной пропастью, где прежде был нос, зубы осклабились на нее.

«Не Павша... не он... Страшный, ох! Страшный!..»

Она подняла глаза к небу, только бы не глядеть на него, не видеть страшных глаз и белых, ничем не покрытых зубов.

Она увидела вечевую колокольню... колокольня шатается... Кто-то рвет там на себе волосы... Каркает и кружится ворон... кружится колокольня, шатается, небо кружится и шатается... И колокольня, и небо, и солнце — упали...

Прошло около трех недель после битвы у Коростыня и после того, как отважнейшие из новгородцев, в пылу этой битвы врезавшись в ряды москвичей, частью пали там же на берегу Ильменя под ударами московских мечей и сулиц, частью попались в плен и воротились в Новгород злодейски обезображенные.

Над Ильменем не то ночь, не то прозрачные сумерки. Нет, это ночь. Где-то петухи поют...

— Третьи алекторы поют — утро скоро.

— Каки, баушка, алехторы?

— Кочета... по церковному алекторы.

— Я, баушка, питушка слышу.

— Ну, ин питушок... А ты-ко греби гуще.

— И то, баунька, густо гребу.

— Догоняй ночь-ту, ишь уходит... Третьи алекторы... Должно, в Коростыне... Догоняй, догоняй ноченьку-ту.

— Ее, баунька, теперь не догнать. Скорее день нагоним, солнушко.

— Ну-ну, греби, близко берег.

— Точно... берег... Ух! Страшно. Мы с Гориславонькой видели их живыми еще.

Лодка пристала к берегу. Из нее вышла старуха, стала глядеть...

Желтело и белело вокруг... Кое-где при слабом мерцании зари — шевелилось... И слышался хруст... Это лисицы догрызали новгородские кости.

— Го-го-го-го! Ту-ту-ту-ту! — глухо прокричала старуха.

Тени около костей бросились врассыпную, не произведя ни малейшего шуму — точно в самом деле это были тени, а не живые существа...

— Фу-фу-фу-фу! Новгородским духом завоняло.

Лодка, в которой оставался гребец, отплыла от берега.

— Куда ты, Петра?

— Страшно там, баушка, и дышать трудно. Я, баунька, на воде побуду.

— Обглодала новогородски косточки Марфа.

Из-за пригорка выросли две человеческие фигуры с сулицами и рогатинами.

— Кто идет?

— Кто идет — тот и идет.

— Кто ты? Сказывай.

— Я — сказываю!

— Имя сказывай... Кто костям покою не дает?

— Лиса, да ворон, да серый волк.

— А ты сама кто? Не то рогатиной... Кто ты?

— Я — баба-яга, костяна нога.

— Чур! Чур! Чур! С нами хрест святой... — С рогатинами и су лицами — попятились...

— Не чурайтесь, добры молодцы. Третьи петухи пропели...

Пришедшие остановились в нерешительности. В самом деле: после третьих петухов нечистой силы не должно быть.

— Кто ж ты будешь?

— Про то я скажу вашему старшому.

— А кто наш старшой?..

— Князь Данило, княж Димитриев сын, Холмской.

— Ведите меня к нему.

— За коим делом?

— Это дело не ваше и не мое... Вы сторожа московская?

— Сторожа... А ты сама откуду?

— Из воды да из земли... Так идите ж со мной, добры молодцы, — не бойтесь меня.

Ратные двинулись вперед, но запнулись за что-то и остановились. На обглоданном зверьем и обклеванном птицами скелете что-то блеснуло...

— Чур мое! Чур пополам! — разом вскричали оба ратника, бросаясь к скелету и схватывая что-то блестящее. — Чур мое! Я первым увидал!

— Врешь! Я первый...

— А! Подрались вороны из-за кости... У! Улю-люлю!.. Ату ево! Ату! — засмеялась старуха тихим старческим смехом.

Гривна, висевшая на скелете, не снималась: шейные жилы оставались целы.

— Ишь, черт, держит. Не прощает...

— А вот я ево топором.

И топор отделил череп от скелета. Гривна снялась с мертвеца.

— Наше счастье... Что ж, давай дуваниться пополам...

— Нет, на рогатине прометнем — кому...

— На рогатине так на рогатине...

Один ратник взял правой рукой конец рогатины и, держа ее торчмя, протянул к другому: «Перехватывай»... Второй также перехватил древко рогатины как раз у самой руки первого, вплотную. Затем опять таким же образом перехватил первый, потом опять второй, и они чередовались перехватами до тех пор, пока рогатины, у ее острого, с железным острием конца, не осталось на один перехват. Этот последний перехват выпадал на долю ратника. Он крепко захватил рукою острие рогатины...

— Удержишь? Нуко-сь...

— Удержу-ста. Видывали — не впервой.

— Ту, а через голову перекинешь?

— Перекину-ста... Лови за хвост свою рогатину!

— Добро, кидай... Уухх!

Но рогатина, у которой древко было очень тяжелое, а острие тонкое, при размахе, при усилии перекинуть ее через голову, выскользнула из руки ратника и ударила его по лбу...

— Ах, дьявол!

— Что! Угораздило? Вот тебе и гривна.

— Незадача добру молодцу — не вывезла кривая, — улыбнулась старуха.

Это был народный способ гаданья или жеребьевки: кому при перехватах рукой палки, или рогатины, или даже длинной соломинки или камышинки, — кому выпадал последний перехват в подобной жеребьевке, тот выигрывал. Но только если этот последний перехват приходился на такой остаток перехватываемого предмета, что тот, кто обхватил рукой этот остаток, в состоянии будет удержать одной рукой всю палку или рогатину, и не только удержать за этот остаток, но даже перекинуть через голову.