Олег Михайлов - Генерал Ермолов

Рано утром 25 августа Кутузов осматривал армию.

Он объезжал войска, надев против обыкновения полную парадную форму, в больших дрожках в сопровождении Беннигсена, немногих генералов и малой свиты. Ермолов ехал у колеса для принятия приказаний. Погода была пасмурная, изредка шел мелкий дождь.

Тревожная тишина царила на другом, низком и болотистом берегу извилистой реки Колочи; обманчиво пустынными казались леса за Бородином и Доронином, Лишь изредка на открытое место выскакивал всадник, направлявшийся для обозрения в сторону русских позиций, и тогда в него посылался одиночный картечный или ружейный выстрел.

Совсем иная картина открывалась, однако, с высокой колокольни Бородина. Квартирмейстер главного штаба восемнадцатилетний прапорщик Николай Муравьев, только что побывавший на колокольне, возбужденно рассказывал:

— Французы все более подаются влево… Леса наполнились их стрелкамп… Артиллерия, пробираясь скрытными тропками, выезжает на холмы и пригорки…

У Курганной высоты, составляющей оконечность правого крыла 2-й армии, дрожки застряли и не могли продвинуться далее по всхолмленной местности. Главнокомандующий вышел и в сопровождении спешившихся генералов направился к редуту, где кипела работа. С трех сторон кургана солдаты копали канавы для двенадцати батарейных и шести легких орудий, насыпали валы, подтаскивали пушки и зарядные ящики. Это были артиллеристы и пехотинцы из корпуса Раевского, именем которого назвали потом и саму батарею.

— Вот он, ключ всей позиции, — торжественно проговорил Беннигсен.

Кутузов быстро глянул на него, удивляясь всегдашней способности барона Леонтия Леонтьевича изрекать со значительным видом всем очевидные истины. Беннигсен стоял, опершись на эфес шпагп, высокий, поджарый, самоуверенный, и, будучи ровесником светлейшего, выглядел в своп шестьдесят семь лет молодцом. «Любвеобильной императрице Екатерине Алексеевне, — вспомнилось вдруг Ермолову, — он был известен с полковничьего чина и не одной военной храбростью…»

Ермолов высоко ценил, даже преувеличивал полководческие способности Беннигсена, несмотря на его пагубную нерешительность; проявленную в минувшей войне с французами. Барон Леонтий Леонтьевич был приятельски знаком с отцом Ермолова, знал самого Алексея Петровича с ребячества. И случалось, держал его на коленях. А затем с персидского похода графа Зубова и своего губернаторства в Вильно покровительствовал ему и поддерживал в трудные времена…

Между тем солдаты, бросив шавцевать, с криком «ура!»

окружили главнокомандующего. Кутузов, переждав возгласы восторженного приветствия, обратился к ним:

— Братцы! Вам придется защищать землю родную, послужить верой и правдой до последней капли крови. Надеюсь на вас. Бог вам поможет. Отслужите молебен.

Кутузов говорил просто, языком, доступным всем. Единодушное «ура!» вновь загремело, провожая светлейшего к дрожкам. Главнокомандующий подозвал к себе Ермолова и повелел, не изменяя положения войск, отвести левое крыло 1-й армии, в самом месте ее соприкосновения со 2-й, довольно далеко назад. Этим, как понимал Ермолов, устранялась опасность внезапных атак во фланг 1-й армии скрывающегося в лесу неприятеля и возможность быть им обойденной.

Шевардинский бой убедил Кутузова, что общий левый фланг войск слабо укреплен, и он выдвинул к Утице 3-й пехотный корпус Тучкова. На главные позиции от Шевардина отошла 27-я дивизия Неверовского. Свою квартиру Кутузов перенес из Татаринова в селение Горки, на новой Московской дороге, между 6-м и 4-м корпусами.

Возвращаясь в ставку, фельдмаршал сказал своим офицерам:

— Французы переломают над нами свои зубы. Но жаль, что, разбивши их, нам нечем будет доколачивать…

Жаль…

Перед вечером, исполняя повеление Кутузова, Ермолов приказал коиноартиллерийской роте 2-й пехотной гвардейской дивизии, у которой хранилась икона Смоленской божьей матери, пронести ее по лагерю. «Священнопобедпые венцы от Христа прияша…» — летело над полем, и дым кадильниц мешался с дымом пороховым. В день преставления Сергия, Радонежского чудотворца, благословившего кшт ш Московского на битву с ордами Мамая, начальник и осидаты укрепились молитвой, готовясь противостоять полчищам, сжавшим разгромить Россию.

Наступавшее сражение не могло походить на битву обыкновенную. С одной стороны пароды чуть не всей Европы, различные обычаями, нравами, языком, стремились сломить последнюю препону для довершения всемирного прзооладания завоевателя и, может быть, для водружения его знамен за Уралом. С другой стороны стояли русские, ровные по чувству и крови, а за ними были их дома и семьи, моги ты предков, Москва и вера отцов.

Солдаты точили штыки и отпускали сабли; артиллеристы передвигали орудия, избирая для них выюднейшие места; генералы и полковые начальники говорили солдатам о великом значении наступавшего дня. Один из них сказал:

«Ведь придется же умирать под Москвою: так не лучше ли лечь здесь?» Наступил вечер. Поднялся ветер и с воем гудел по бивакам. Сторожевые цепи одна другой протяжно посылали отголоски. На облачном небе изредка искрились звезды. Мало кто спал обычным сном в эту ночь. Ермолов вовсе не сомкнул глаз.

Поздно за полночь вернулся он из главного штаба на место ночлега — в простой овин, который занимал вместе с начальником артиллерии 1-й армии Кутайсовым и дежурным генералом Кикиным. Они рассуждали о том, что на этом поле вверяется жребию участь Москвы, а возможно, и России, ч го многим из тех, кто бодрствует пли дремлет сейчас, не суждено будет дожить до завтрашнего вечера.

— Нот, господа, — сказал двадцативосьмилетний Кутайсов. — Я всегда иду смелее вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится, а смерти не минуешь!

Ермолов любил молодого генерала за пылкость нрава и одаренность натуры: Кутайсов знал в совершенстве шесть языков, писал стихи по-русски и по-французски, отлично рисовал и обладал большой эрудицией в военном деле. Оп вллянул Кутайсову в лицо и вдруг содрогнулся, встретив неподвижный, странный взгляд, в котором, казалось бы, виделся отпечаток неизбежной судьбы. Алексей Петрович вспомнил о давнем пророчестве монаха Авеля, угадавшего в нем дар предвидения. И сейчас, глядя в глаза Кутайсову, он проговорил как бы против собственной воли:

— Мне кажется, завтра тебя убьют…

Пораженные этими словами Кутайсов и Кикин молчали; не сказал больше ничего и Ермолов, прислушивавшийся к звукам затихающего лагеря. Все было спокойно на позиции русских. Но ярче обычного блистали огни неприятельские, и в стане французов раздавались приветствия Наполеону, разъезжавшему по корпусам.