Амин Маалуф - Странствие Бальдасара

Этот мерзавец позволил мне говорить. Он не отвечал и не протестовал, не доказывал свою невиновность. Пока я все больше и больше воспламенялся, я заметил, как он подал знак одному из своих сбиров, и тот исчез. В то мгновение я не придал этому никакого значения и продолжал свои обвинения, все более повышая голос и смешивая все известные мне языки, до тех пор пока раздраженный начальник не приказал мне замолчать. Он подождал, когда я подчинюсь и успокоюсь, а потом спросил у хозяина:

— Где твоя жена, я хочу ее видеть. Позови ее!

— Да вот она.

И тут вошла Марта, в сопровождении того самого исчезнувшего сбира. Я наконец понял, что ее муж опять играл со мной. Он постарался, чтобы она вошла в подходящий момент, то есть не раньше, чем я опозорю и полностью выдам себя.

Из всех совершенных мной ошибок именно об этой я и сегодня думаю больше всего; кажется, я буду терзаться и сожалеть о ней всю жизнь. По правде говоря, я и до сих пор не знаю, в какую минуту я выдал себя и ее, нашу любовь и нашу тайну. Я не помню, что я сказал тогда в ярости. Я был убежден, что этот злодей убил ее, казалось, все в его поведении подтверждало это, я даже не слышал слов, вылетающих из моих уст. Он же, напротив, слышал их очень хорошо, невозмутимый и высокомерный, как судья, выслушивающий доказательства женской неверности.

Прости мне, Марта, все зло, какое я мог тебе причинить! Я же никогда себе этого не прощу. Я снова вижу тебя, стоящую с опущенными глазами, не решающуюся взглянуть ни на мужа, ни на того, кто был твоим любовником. Печальную, далекую, покорную, приносящую себя в жертву. Я воображаю тебя, не думающую ни о чем, кроме ребенка, которого ты носишь, желающую только того, чтобы закончился этот маскарад и чтобы муж поскорее взял тебя к себе в постель, чтобы через несколько месяцев ты смогла бы убедить его, что твоя беременность от него. Кажется, я возник в твоей жизни лишь минутной тенью — минутой несчастья, минутой иллюзий, обмана и стыда, но Богом клянусь, женщина, я любил тебя и буду любить до конца своих дней. И я не обрету покоя ни на том, ни на этом свете, пока не исправлю совершенную мной ошибку. Я пришел в этот дом, ставший для меня западней, как твой заступник, а оказался в положении обвиняемого. Как бы мне хотелось вернуть свои слова, чтобы избежать того, что случилось, чтобы тебе, Марта, не пришлось расплачиваться за мою болтливость. Но в тот миг я промолчал — из страха, что, попытавшись снять с тебя вину, я еще больше разоблачу тебя. Я потерянно встал и вышел как лунатик, не сказав тебе ни слова, не бросив даже прощального взгляда.

Вернувшись в монастырь, я увидел вдали минарет турецкого квартала, и у меня мелькнула мысль пойти туда, взобраться бегом по его ступенькам и броситься вниз, в пустоту. Но смерть не приходит по внезапной прихоти, а я не солдат и не убийца, я никогда не приучал себя к мысли о смерти, никогда не был настолько храбр, и я почувствовал страх. Страх неизвестной мне смерти, страх страха в ту минуту, когда мне придется прыгать, страх боли, когда моя голова ударится о землю и начнут дробиться кости. Не желал бы я испытать унижения своих близких, в то время как Сайаф станет праздновать, пить и танцевать, заставив Марту хлопать в ладоши.

Нет, я не убью себя, прошептал я. Моя жизнь еще не кончается, но мое путешествие — закончено. «Сотое Имя» потеряно, Марта потеряна, у меня больше нет причин, а впрочем, нет и сил, чтобы слоняться по свету; я уеду в Смирну, возьму племянников, а потом без промедления вернусь домой в Джибле, в свою славную лавку торговца редкостями, чтобы спокойно дожидаться там, пока истечет этот проклятый год.

Я сразу объявил о своих намерениях приказчику, встречавшему меня у ворот постоялого двора, и велел ему подготовиться к отъезду до конца сегодняшнего дня. Ночь мы проведем в городе Хиосе и завтра же выедем оттуда в Смирну, откуда, попрощавшись с Маимуном, пастором Кененом и еще кое с кем, мы сядем на первый же корабль, отплывающий в Триполи.

Хатем должен был бы обрадоваться, но вместо этого я увидел, как на его лице появилось выражение величайшего ужаса. Я не успел спросить его о причине, когда за моей спиной раздался чей-то голос:

— Ты, генуэзец!

Я обернулся и увидел командира янычар вместе с его людьми. Он сделал мне знак подойти. Я приблизился.

— На колени передо мной!

Здесь? Прямо на улице? Перед всеми этими людьми, которые уже собрались за стенами, за окнами, за стволами деревьев, чтобы ничего не упустить из этого зрелища?

— Ты заставил меня потерять лицо, генуэзская собака, теперь ты сам будешь унижен! Ты мне солгал, ты использовал меня и моих людей!

— Клянусь вам, я был убежден во всем, что я вам сказал!

— Молчи! Ты и твои соплеменники, вы все еще думаете, будто вам все позволено, вы убеждены, что с вами ничего не случится, потому что в последний момент ваш консул спасет вас. Но не в этот раз! Из моих рук тебя не вырвет никакой консул! Когда вы в конце концов поймете, что этот остров уже не ваш, что он — отныне и навсегда — принадлежит султану, нашему господину падишаху? Снимай свою обувь, клади ее на плечи и марш за мной!

С обочин дороги неслись смешки босяков. И когда наше жалкое шествие двинулось в путь, воцарилось почти ярмарочное веселье, казалось, что за исключением Хатема к нему присоединились все в округе, начиная с янычар. Шуточки, улюлюканье, насмешки. Стараясь утешиться, я твердил себе, что мне повезло, ведь я подвергнут подобному унижению не на улицах Джибле, а здесь, где никто меня не знает, и что мне больше никогда не придется встретиться взглядом с теми, кто на меня сейчас смотрит.

Приведя меня в караульню, они стянули мне руки за спиной веревкой, а потом бросили в нечто вроде глубокого рва, вырытого в полу этого помещения и такого узкого, что можно было бы не трудиться, связывая меня, чтобы помешать мне двигаться.

Через час или два за мной пришли, развязали руки и отвели к начальнику. Он, казалось, совершенно успокоился и был, вероятно, очень доволен той шуткой, которую он со мной сыграл. Он сразу осторожно намекнул, что не прочь со мной поторговаться.

— Я пока еще не решил, как с тобой поступить. Я должен был бы наказать тебя за ложное обвинение в убийстве. Кнутом, тюрьмой и еще кое-чем похуже, если добавить прелюбодеяние.

Он замолчал. Я поостерегся оправдываться, мои уверения в своей невиновности никого бы не убедили, даже мою собственную сестру. Ложное обвинение в убийстве — я был в этом виновен, и в прелюбодеянии — тоже виновен. Но этот человек сказал мне, что колеблется между двумя решениями. Я не стал его прерывать.

— Я мог бы позволить себе смягчиться, закрыть глаза на все, что ты совершил, и удовлетвориться твоей высылкой из нашей страны…