Амин Маалуф - Странствие Бальдасара

Я кивал, улыбался, и в некотором смысле я ему завидовал. Я завидовал тому, что он и его хозяин могут с гордостью останавливать свой взгляд на всех этих достопримечательностях, тогда как я мог испытывать только ностальгию. Я так хотел бы жить в то время, когда Генуя была одним из самых блестящих городов мира, а моя семья — одной из самых блестящих семей! Я не мог утешиться оттого, что пришел в этот мир только сейчас. Боже мой, как поздно! Как потускнел этот город! У меня возникло чувство, что я рожден на закате времен и никогда не смогу представить себе, каким было солнце полудня.

8 апреля.

Сегодня я одолжил у своего хозяина триста ливров. Он не хотел брать с меня долговую расписку, но я все же составил ее по всей форме, поставив дату и расписавшись. Не хватало еще поссориться с ним, когда наступит срок платежа, из-за того, что он не захочет, чтобы я возвратил ему эти деньги. Это должно произойти в апреле 1667 года, и пройдет уже много времени после наступления года Зверя, так что мы сможем проверить, сбудутся ли все эти ужасные предсказания. Что будут значить тогда наши долги? Да, что будут значить долги, когда погаснет мир вместе со всеми людьми и с их богатством? Будут ли они просто забыты? Или все долги будут исчислены, дабы определить судьбу каждого на последнем суде? Будут ли наказаны нерадивые должники? А заплатившие свои долги в положенный срок, легче ли им будет достичь врат рая? И не будут ли нерадивые должники, соблюдающие пост, судимы с большим милосердием, чем те, кто платит, но не соблюдает поста? Вот так занятие для купца — задаваться подобными вопросами, скажут мне! Может быть, может быть. Но я вправе спрашивать себя об этом, потому что тут речь идет о моей собственной участи. Будет ли моя жизнь достойна милосердия в глазах Господа — целая жизнь честного торговца? Или же я буду судим строже того, кто всю жизнь обманывал и покупателей, и своих компаньонов, но ни разу не возжелал жену ближнего своего?

Да простит меня Всевышний, но я скажу так: я жалею об ошибках и о своей неосторожности, но не о своих грехах. Меня мучает не то, что я обладал Мартой, а то, что я ее потерял. Я начал словами о долге, и ход мыслей привел меня к Марте и к моим жгучим терзаниям. Забвение — это то милосердие, которого я никогда не получу, которого, впрочем, я и не прошу. Я прошу лишь об исправлении всех ошибок, я без конца думаю о том дне, когда сумею поквитаться за все. Постоянно вспоминая о той жалкой сцене моего изгнания с Хиоса, я пытаюсь вообразить, как бы мне следовало поступить, как можно было бы перехитрить жестоких врагов моих, расстроить их коварные планы. Словно адмирал на следующий день после своего поражения, я беспрестанно думаю о проигранном сражении и все еще перемещаю свои корабли, чтобы выбрать из всех возможных тот единственный вариант, который позволил бы мне победить.

Сегодня я уже больше ничего не напишу о своих надеждах, ничего, кроме того, что они еще дышат во мне и только они заставляют меня жить дальше.

На исходе сегодняшнего утра я взял вексель, отнес его на пьяцца Банки и вложил в банкирский дом братьев Балиани; Грегорио хвалил их мне накануне. Я открыл счет и положил туда почти всю сумму, взяв наличными только около двадцати флоринов, на них я купил кое-какие мелочи и раздал чаевые слугам моего хозяина, которые добросовестно мне прислуживали.

Возвращаясь домой, я шел пешком и испытывал странное чувство, словно теперь у меня начинается новая жизнь. В другой стране, рядом с другими людьми, которых я никогда не видел прежде этих последних дней. А в кармане у меня лежали новенькие монеты. Но это — жизнь в кредит, я могу пользоваться всем, но ничто мне здесь не принадлежит.

9 апреля.

До сих пор я не понимал, почему семья Грегорио не живет вместе с ним. То, что он владеет двумя, тремя или четырьмя дворцами, меня нимало не удивляет, это — давняя привычка богатых генуэзцев. Но меня мучило любопытство, почему он живет отдельно от жены. И только что он открыл мне причину, немного запинаясь от смущения, хотя он не из тех людей, что краснеют по пустякам. Его супруга, которую зовут Ориетина, сказал он мне, очень набожна, и каждый год она покидает его на время поста, боясь, как бы он не нарушил обет целомудрия, если она останется рядом с ним.

Я подозревал, что он все же нарушал его, так как, отлучаясь иногда днем или ночью, он возвращался с искорками во взгляде, которые никого не могут обмануть. Он, впрочем, и не пытался это отрицать. «Воздержание не слишком соответствует моему темпераменту, но лучше, если грех совершится не под крышей этого благословенного дома».

Я мог только восхищаться таким способом обращения с запретами веры, ведь я сам, притворяясь пренебрегающим ее предписания, до сих пор колеблюсь на пороге еще больших преступлений.

10 апреля.

Сегодня мне сообщили удивительные новости о Саббатае и его пребывании в Константинополе. Они похожи на басни, но я, со своей стороны, им охотно верю.

Принес эти новости один монах, родом из Леричи, проведший два последних года в монастыре Галаты, кузен моего хозяина, который и пригласил его отужинать с нами, чтобы я мог познакомиться с ним и выслушать его рассказ. «Почтеннейший брат Эжидио, святейший и ученейший…» — пламенно вещал Грегорио. «Братья», «отцы» и «аббаты» — Мне встречались среди них всякие: иногда — святые, но чаще — плуты, иногда — кладезь знаний, но чаще — бездонное невежество; я давно уже научился почитать их не всех скопом, а каждого — по его заслугам. И вот я выслушал этого, присмотрелся к нему, расспросил его непредвзято, и в конце концов он сумел внушить мне доверие. Он говорит только о том, что видел собственными глазами, или о том, что было подтверждено ему безупречными свидетелями.

В январе он находился в Константинополе, все население которого пришло в волнение, и не только евреи, но даже турки и христиане различного толка, иноземцы и подданные Оттоманской империи, — все они ожидали необычайных событий.

Историю, поведанную нам братом Эжидио, можно было бы изложить вкратце следующим образом. Как только Саббатай прошел через Пропонтиду, турки арестовали его на борту каика, на котором тот отплыл из Смирны, прежде чем ему удалось пристать к берегу. Те его соплеменники, которые пришли, чтобы приветствовать его возгласами, опечалились, увидев, что двое янычар схватили и ведут его как злодея. Но сам он выглядел ничуть не огорченным и кричал горевавшим о нем, чтобы они ничего не боялись, так как уши их вскоре услышат то, чего никогда еще не слышали.

Эти слова вновь внушили доверие колеблющимся; они забыли о том, что видели их глаза, цепляясь только за свою надежду, которая казалась совершенно неразумной еще и потому, что великий визирь решил лично заняться этим важным делом. Ему уже передали то, что говорили приверженцы Саббатая: он узнал, что тот прибыл в Константинополь, чтобы провозгласить себя царем, и что сам султан должен вскоре пасть ниц у его ног; ему сообщили также, что евреи уже больше не работают, что у менял теперь каждый день — шаббат и что торговля империи терпит от этого значительные убытки. Никто не сомневался, что в отсутствие своего повелителя, находящегося сейчас в Адрианополе 44, великий визирь применит самое суровое наказание и что голову так называемого мессии живо отделят от туловища и выставят на самом высоком столбе, чтобы никто никогда больше не осмелился бросить вызов оттоманской династии и чтобы жизнь вновь потекла по привычному руслу.