Иван Ле - Хмельницкий. Книга третья

Бедному слуге Корецкого ничего больше не оставалось, как принять это за шутку и шуткой ответить Хмельницкому:

— О том, как я приехал, вельможный пан гетман уже знает. А приехал я сюда, клянусь честью шляхтича, только затем, чтобы выяснить, есть ли возможность панам шляхтичам возвратиться на Украину в свои имения.

— Значит, действительно пан рисковал жизнью лишь для того, чтобы узнать об этом да выяснить, будет ли разослан наш универсал к хлопам? Я понимаю, что кое-что пан рассказал по своей неосторожности. Но за это гетман платит настоящими червонцами. Разумеется, пан только вскользь сказал об угрожающей украинскому народу военной опасности со стороны коронной шляхты. Неужели и новый король Ян-Казимир действует заодно с магнатами и шляхтичами?

— Да, уважаемый пан. Я, собственно, говорил…

Гость, словно его облили холодной водой, сразу протрезвился. И заговорил, уже забыв о своем инкогнито:

— Но пан гетман должен учесть, что он получил эти сведения не от какого-то Верещаки. А он верно служит пану.

Хмельницкий остановился посреди комнаты. Откровенность шляхтича даже его, бывалого человека, удивила. Часовщик Горуховский не мог вынести наступившего молчания. Он поднялся, словно собирался уйти, но Хмельницкий жестом руки остановил его. Не заговор ли тут против него?

— Хорошо, велю заплатить пану псарю за это известие. Пан Грегор уплатит пану. А Верещака… Не Прокопа ли вы имеете в виду?.. Да, собственно, я и его не знаю.

Гость захохотал. Слова Хмельницкого о Верещаке прозвучали неискренне, и он торжествовал. В Варшаве именно ему было поручено поймать шпиона Хмельницкого, и он это сделал. Верещаку уже посадили в варшавскую тюрьму.

— Пан гетман не искренен со мной. Василий, а не Прокопий… — злорадно произнес он.

— Пан… как там вас называют, тоже не искренен. Ведь вы-то, уважаемый, поручик Скшетуский?..

Богдан подошел к столу, протянул руку к графину с вином. Наполнил бокал, наблюдая за окаменевшим поручиком.

— Единственное мое слово — и пан псарь, или шпион Скшетуский, вмиг окажется в лоне Авраамовом! Или… или еще более богатым человеком среди верноподданных псарей. Ну, так что выберет пан Скшетуский? — И уже не улыбка светилась на лице Хмельницкого, а огонь мстительного демона-искусителя.

Это точно гром среди ясного дня ошеломило поручика Скшетуского. Ведь только что Хмельницкий был совсем иным человеком. Он пил, был не в меру разговорчив и… выпытывал, блестяще использовав слабость гостя, любившего похвастаться.

Лицо Скшетуского неожиданно сделалось мертвенно-белым. Но он еще пытался говорить:

— Это верно, уважаемый пан, но… не в фамилии и в том происшествии, которое было в приднепровском хуторе, сейчас дело…

— Дело именно в только что сказанных словах пана. В них нет присущей дипломатам скромности. Отец пана ротмистра умел это делать более осмотрительно! Но пану незачем изворачиваться. Универсалы о послушании в некоторые имения уже написаны и будут разосланы. Ну, почему же пан молчит?

— Понимаю, уважаемый пан, — со вздохом произнес Скшетуский, стараясь овладеть собой. — Только заменив в Варшаве Верещаку, могу спасти себя, вельможный пан гетман. Нех пан велит, все исполню! Жизнь дана мне только один раз на этом свете…

— На другой свет нечего и надеяться пану. А какие гарантии? — наступал Хмельницкий.

— Я гарантирую! — отозвался Горуховский.

— Ты, пан Грегор? Интересно… Но ведь ты тоже — шляхтич королевства иезуитов.

— Я отказался от веры отцов. Пусть в это будет залогом моей верности пану гетману.

— Вера отцов, мой милый пан Грегор, досталась тебе, как насморк от сквознячка. Ни понатужиться не пришлось, ни в неволе побыть, даже богатством не пожертвовать. А живешь, — Хмельницкий обвел рукой комнату, — в достатке и честь казацкую имеешь. Ну хорошо, пусть будет так. Выплатите вашему «родственнику» для первого раза две сотни левков… И… пусть уезжает подобру-поздорову, оставит в покое бедную сироту… А нарушит уговор, я вынужден буду сообщить Потоцкому, кто выдал мне государственную тайну! — произнес Хмельницкий и повернулся к выходу.

Твердой и уверенной поступью гетман вышел из комнаты.

Поднимаясь на крыльцо бывшего дома подстаросты, Хмельницкий мысленно рассуждал: «Они хотят с помощью воеводы Киселя обмануть меня и усыпить мою бдительность! А в это время тайком обойти казаков сына Кривоноса на Подолье, пройти мимо уманцев и неожиданно напасть на Поднепровье, разгромить казачьи полки, оплот освободительной войны. Они лелеют надежду тайком пробраться на Украину и оружием принудить „хлопское быдло“ покориться шляхте. Возможно, что кое-что и привирает чертов „псарь“, но в его словах есть и доля правды. Роман Гейчура тоже сообщал об этом. Готовят, говорил, ляхи Украине такой гостинец… Верещаку схватили, проклятые. Возле Бара сосредоточивают войска. Гетману Калиновскому шлют секретные приказы нового короля, а мне кроткие послания да проповеди депутатов сейма. Словно младенца, хотят убаюкать!..»

— Пану гетману не мешало бы поспать, заботясь о своем здоровье, — вдруг услышал он.

На крыльце стоял Петр Дорошенко.

Гетман выпрямился, и хмель с него словно ветром сдуло. Приветливо посмотрел на Дорошенко, поправил оселедец на голове.

— Петр! Добрый день, друг мой!.. Не спится, дорогой, когда тебя, словно воронье орла, со всех сторон клюют. Позови-ка, Петр, ко мне Ивана Мартыновича, есть дело. Да чтобы об этом никто не знал, слышишь?

— Не слышал, пан гетман.

— Ну вот и отлично, так и должно быть. Позови Брюховецкого.

И пошел по комнатам, все больше и больше воспламеняясь. Возле двери комнаты Гелены приостановился, покачал годовой. Поманил к себе пальцем двух девушек-служанок.

— Как спала сегодня? — спросил, как отец.

Девушки переглянулись, восприняв его вопрос как упрек.

— До сих пор еще спит, бедняжка…

Резко повернулся и пошел дальше. Дом Чаплинского служил ему и гетманской резиденцией в Чигирине.

…Иван Мартынович Брюховецкий застал гетмана сидящим за большим дубовым столом. Он сидя спал. В комнате было тепло и уютно. Сквозь узенькое окно малиновой полосой падал сноп солнечных лучей. Хмельницкий спал тревожным сном. Опрокинутая назад голова касалась висевшего на стене ковра, гетман слегка стонал. Над головой, словно грозное напоминание воину, висели на ковре две перекрещенные турецкие сабли, украшенные золотом на черной стали. И крест, образованный саблями, и голова с седым оселедцем составляли как бы одно целое — символ кровавой мести. Таков уж закон края, а не личная причуда Хмельницкого, и никакая земная сила не изменит этого закона.

За время службы у гетмана старшина привык к такому его сну. Он знал, что Хмельницкий позвал его не по пустяковому делу, — для исполнения многочисленных прихотей гетмана в доме достаточно казачков и слуг.