Иван Ле - Хмельницкий. Книга вторая

Как много значила она для блуждающего в лесных дебрях беглеца… Что для него голод и скитания, когда он чувствует себя свободным человеком…

Венгерские крестьяне приняли его за помешанного или притворявшегося им, чтобы свободнее было воровать съестное. Он был в грязной одежде и с ружьем в руках. Оброс, как дикарь, а глаза болезненно блестели. Пытался заговорить с крестьянами, но они не понимали его языка.

Крестьяне боялись подойти к нему. Они издали бросали ему что-нибудь съестное, точно дразнили куском коржа или костью с мясом. А когда он приближался к ним, с шумом убегали. Наконец кто-то из крестьян заявил о нем в полицию. Прискакали трое австрийских солдат из участка. Они приближались к нему с трех сторон, словно приготовились вступить в бой. Он же приподнял свое ружье, поглядывая на них исподлобья, точно зверь.

— Вер ист ду?.. Их бин зольдат Горф… [31]— приближаясь к странному воину, сказал один из всадников.

Богдан не знал немецкого языка, по догадался, о чем его спрашивают, и несказанно обрадовался, услышав человеческое слово хотя не на родном, но и не на турецком языке. В притупившейся памяти вдруг всплыло давно забытое слово «камерад», и он невыразительно произнес его. Душой чувствовал, о чем спрашивают, хотя венгерский язык был для него настолько чужим и странным, что у пего даже закрадывалось сомнение, не попал ли он снова в какой-нибудь дальний турецкий вилайет [32], где говорят на персидском или арабском языке…

— Кучук кардешляр!.. [33]Братья! Я разговариваю на латинском, турецком, а также польском и украинском языке… — произнес он скороговоркой. Он торопился, подбирал слова, словно боялся, что ему помешают.

— И на польском тоже, прошу пана?! — переспросил второй воин, подъезжая на коне к Богдану.

— Да, да. Бардзо прошу пана жолнера… Я, естем…

И, шатаясь, шагнул навстречу всаднику. Силы покидали его. Сначала оперся на ружье, но покачнулся и упал на землю точно подкошенный, протянув руку к воину, заговорившему с ним на ломаном польском языке.

Солдаты соскочили с коней. Старший из них, назвавшийся Горфом, приблизился к лежащему Богдану, повернул его за плечо, чтобы заглянуть в обросшее и изможденное лицо. Горф, подбирая польские слова, старался выяснить, кто он.

Но Богдан потерял сознание. Заряженное ружье выпало из рук. Сердобольные венгерские женщины побежали принести воды. Одна из них смело присела возле лежащего и всунула ему в рот носик глиняного чайника. Рука у нее дрожала, вода побежала по бороде, стекая на шею. Расстегивая ему воротник, женщина увидела ленточку. Она дернула ее и вытащила медальон патриарха.

— Христианин! — воскликнула она и вскочила на ноги.

Богдан всхлипнул, как после горького плача, раскрыл глаза. Блеск женских глаз словно ослепил его. И он снова зажмурился, приходя в сознание. Потом приподнялся, опершись на локоть, и уже в полном сознании искал глазами женщину с добрыми, как у его матери, глазами. А может, это Мелашка, Ганнуся?!

Женщина тепло улыбнулась, приблизилась к нему, словно узнавала близкого человека.

— Я бежал из турецкой неволи, сестрица, мать родная! — снова заговорил он сначала на турецком, а потом на своем родном языке. Уже не имели значения слова. Женские, материнские глаза сказали ему о самом дорогом: он на свободе, он спасен!..

Австрийские солдаты положили его возле дома, на соломе, покрытой пестрым шерстяным одеялом. Ружье и саблю положили рядом, как возле умирающего воина. Один из них, лучше других знавший польский язык, присел возле Богдана, чтобы расспросить его.

— Так, значит, из турецкой неволи убежал? Где же воевал, против кого? Немецкое ружье, венгерская сабля, поношенный военный мундир…

— Оружие у меня для того, чтобы драться с турецкими янычарами. Друзья-болгары снарядили меня в Пловдиве… А воевал только мысленно, во сне… Я запорожский казак, взятый в плен турками во время боя на Днестре, когда был убит Жолкевский…

— Жолкевский? Так пан является жолнером польского войска? — допытывался австриец.

— Да, пан… польского. Но я украинец, казак Богдан Хмельницкий. Вместе с сыном и племянником гетмана Жолкевского был в плену. А потом…

Богдан рассказывал, перескакивая с одной мысли на другую. А кому рассказывает, открывая свою душу: друзьям или врагам? Однако сейчас он не думал об этом. Но ему было ясно, что эти воины — враги турецких янычар! Этого было вполне достаточно, чтобы рассказать им о своих мытарствах.

Венгерские крестьянки по-матерински ухаживали за ним во время болезни: окружили его лаской и заботой, старались поднять казака на ноги, вселяли в его душу веру в то, что он будет жить и отомстит янычарам.

Все лето и осень лисовчики спорили друг с другом и со своими командирами. Причин для этого было достаточно. Война, из-за которой они, приглашенные австрийским цесарем, прибыли сюда, на придунайские земли, приутихла на какое-то время. Иногда только происходили небольшие столкновения с отрядами турок, союзниками Бетлена Габора, рыскавшими вдоль Дуная.

Бетлен капитулировал, выторговав у цесаря захудалое герцогство на Дунае. А может, только притаился в этом герцогстве, ожидая подходящего момента, чтобы снова объединить свое, ныне деморализованное разноплеменное войско.

После острых, долгих ссор между полками и сотнями, между казаками и жолнерами да их командирами лисовчики Стройновского разделились на два лагеря. В одном — преданные Стройновскому, в другом — безгранично преданные своей родине и ее свободе!

К последним присоединились и сотни элеаров, пришедших из-за Дуная, которые до сих пор воевали на стороне Бетлена Габора. Капитуляция князя перед Веной открыла им путь для воссоединения со своими братьями лисовчиками полковника Стройновского.

Прошел целый год, когда казаки и жолнеры впервые омыли в Днестре свои раны, а потом запили его водой тяжелую победу над войсками молодого султана. Кости султана, растерзанного собственным народом, уже тлеют в позорной могиле на турецкой земле. А казаки и жолнеры только теперь поняли, что они снова воюют не по воле народа, а по воле все тех же королей да из-за их корысти.

И они оставляли придунайские земли, возвращались на родину.

Полковники, сотники, атаманы создавали из них полки. Все опять, но уже по-новому, становилось на свои места. Люди отстояли свое право вернуться к родным очагам!..

— Осточертели эти скитания, панове старшины. Было бы за что кормить вшей на чужбине! А то все за те же обещания да добычу, которую мы, как разбойники, хапали в чужих краях и селениях… — возмущались пожилые казаки и жолнеры.

Полковник Стройновский тоже не сидел сложа руки, не выжидал. Он дал свое согласие цесарским комиссарам. Вот это согласие и заставило его скакать от полка к полку. Он уговаривал старшин, взывал к совести жолнеров и казаков, обещал хорошие заработки: