Сергей Алексеев - Крамола. Книга 1

— Ты не обманываешь, Человек?

— Нет, это правда!

Смятение промелькнуло на ее лице. Потом она спохватилась и высыпала из передника яблоки на топчан.

— Вот, ешь, Человек! Ты не успел поесть в Храме. Брать яблоки в саду нельзя, но я нарушила запрет, нарушила Гармонию — ведь ты же голодный!

Он отмел яблоки, спросил настойчиво:

— Ну, пойдешь со мной?

— Из Лесов нельзя уйти, — сказала она безнадежно. — В Подлесках живут люди, которые не выпускают никого. Ловят и возвращают… Нужна Печатка на кленовом листе. Тогда пустят.

— Достань!

— Листьев много, но Печатка у Наставника.

— Выкради!.. Ты же выкрала яблоки!

Ее глаза заволоклись горем, однако она, сдерживая слезы, покивала головой и убежала. Андрей заметался по крохотной избенке. Эх, нет револьвера! Прорвался бы через все заслоны, через все заставы!

Она вернулась тихая и печальная. Вошла и сразу села на топчан, опустив голову. Волосы рассыпались и закрыли лицо..

— Не достала?.. — похолодел он.

Она молча выпростала руку из-под волос и подала ему кленовый лист с круглым оттиском, в котором значилось — свободен.

— А себе?

Она покрутила головой, сказала сдавленным голосом:

— Не пойду… Тебе нет Гармонии здесь, мне не будет там. Я привыкла. Иди. Яблочков возьми на дорогу…

Андрей обнял ее, безвольную и слабую, будто подрубленное дерево.

— Мир и Любовь тебе, — сказала она и сунула ему за пазуху несколько яблок. — Иди.

— Мир и Любовь, — поклонился он и канул во тьму ночи.

Он бежал по темной земле, держа на ладони кленовый лист, и от него, желтого, исходило золотое сияние. Под ногами гремели камни, шуршал мох, хлюпала вода. Потом вновь заскрипел снег…

Он очнулся и понял, что лежит на русской печи, укрытый шубным одеялом, за столом кто-то разговаривал, шумел самовар, хрустели под ножом яблоки. Он оттянул холщовую занавеску, и взгляд упал на стену, оклеенную «Нивой» за 1916 год: царь Николай Второй приехал на позиции…

Андрей перевернулся и отодвинул занавеску с другой стороны.

За столом у самовара сидели бородатые мужики, потели, вытирались полотенцами и хлебали чай из блюдец. Он вгляделся и признал Ульяна Трофимовича. Радость шевельнула слабое тело.

— Ульян, — тихо позвал он незнакомым голосом, — Ульян…

— Никак, очнулся? — приподнялся тот, проливая чай на скатерть. — Очнулся, бродяга!

— Где я? — спросил Андрей.

— Да на хуторе, — веселился Ульян Трофимович. — Ничего, Галька меня выходил и тебя на ноги поставит… Галактион! Очнулся барин-то!

В избу вошел молодой еще мужик с красным ремешком на длинных волосах, прогудел:

— Ну и добро… Да недельку еще пролежит.

Андрей увидел яблоки на столе, попросил:

— Ульян, дай яблока.

— Да у тебя ж зубы выпадают, — застонал тот. — Какие тебе яблоки, барин?

— Размочи в чае и дай, — предложил Галактион. — Ему полезно будет…

Андрей рукой подозвал Ульяна, спросил шепотом:

— Где меня нашли?

— Да в берлоге же! — засмеялся Ульян. — Помирал…

— А яблоки… Яблоки откуда?

— Не знаю, — Ульян пожал плечами. — Должно быть, Галька откуда принес.

Андрей перевернулся на спину и некоторое время лежал, напрягая память и глядя в беленый потолок. Затем спохватился, вновь подозвал Ульяна:

— Скажи… Только правду. Ты слышал о Лесах?

— Как же не слышал? — удивился Ульян. — В лесах живем дак…

— Не-ет, о Лесах, где Гармония…

— Оставь его, — снова прогудел Галактион. — Ишь бредит…

Но он не бредил. Он лежал и старался вспомнить: Леса — сон или явь?

Сон или явь?

Сон…

Явь…

К январю в отряде Анисима Рыжова набралось уже до сотни человек. Морозная зима и глубокий снег держали партизан в зимовьях, наспех срубленных бараках с дымными глинобитными печами, а народ все прибывал, прибивался разными путями, поодиночке и семьями, мужики, бабы, старики, ребятишки. Однаке больше, чем мороз, донимал голод. Дичь в округе выбили еще с осени, и теперь пробавлялись случайно подстреленным лосем, рыбой да тем, что могли добыть, нападая на колчаковские обозы, редко проходящие зимником по Повою. А взять на зимнике можно было немного: с севера везли в основном пушнину, мед и орех. А нужен был хлеб, самый простой ржаной хлеб, который в былые времена не переводился, а ныне — днем с огнем не найдешь…

Анисим Рыжов понимал, что таким образом к весне не только не собрать сил, но можно и растерять то, что есть, ибо станет еще голоднее и люди начнут уходить, разбредаться кто куда. После выздоровления Андрей все время находился в отряде и был при Рыжове вроде начальника штаба. Горячий по натуре, Анисим, подгоняемый бездействием и голодом, рвался воевать, грозился сняться с обжитых мест и уйти ближе к Есаульску, на тракт, и Андрею едва удавалось сдерживать его. Дело доходило до ругани, до обид, когда они, и без того надоев друг другу в тесном таежном житье, не разговаривали по нескольку дней, и Ульяну Трофимовичу каждый раз приходилось мирить их. Андрей был категорически против поспешных боевых действий; отряд, убеждал он, должен тихо сидеть в тайге и незаметно копить силы, добывать оружие и проводить учения. А весной — неожиданно ударить по Есаульску, взять его, очистить уезд от колчаковцев и держаться, пополняя отряд новыми силами. В те времена еще не было никаких связей с другими соединениями, отсутствовало всякое руководство партизанской войной, и путь, выбранный Андреем, казался ему самым верным…

Доводы начальника штаба несколько отрезвляли Рыжова; захватив огромными своими ручищами красную бороду, Анисим горбился, впадал в глубокую задумчивость и походил на обиженного ребенка. Но такая задумчивость ни к какому решению не приводила. Андрей замечал, как глаза его медленно становились непроницаемыми, а лицо словно бы переплавлялось в деревянную, бесчувственную маску. Рыжов тяжело вставал на ноги, разворачивая свою двухметровую фигуру, стучал кулаком по гулкой груди:

— Так мы и здесь покладемся! — орал Анисим. — От голода!.. Знаю, что ты задумал, знаю. Отряд хочешь к рукам прибрать! Раз офицер, дак в командиры? Не-ет, война гражданская идет! Значит, и командиры гражданские!

Однажды Рыжов в порыве ярости и подозрений начал прогонять его из отряда. Андрей молча взял котомку, винтовку и пошел со стана. Анисим догнал его уже в лесу, схватил за плечо, потряс:

— Ладно, Андрюха, ну чего ты? Не уходи… Чего я один-то? Без штабу. Командир — голова, а штаб — шея. Куда шея повернет, туда и голова смотреть будет. Я так понимаю. Не обижайся, я же мужик.

Пергаменщикова он вспоминал чуть ли не каждый день. Андрей подозревал, что Рыжов еще потому рвется в бой, что хочет разыскать бывшего ссыльного и лично его казнить. При одном упоминании о нем Анисим багровел так, что кожа на лице сливалась с бородой, сжимал кулаки и выдавливал из себя всего лишь два слова, будто только что вынутых из горна: