Сергей Алексеев - Крамола. Книга 1

А прапорщика почему-то не трогали, не задирали, и он стоял отчужденный, ссутулившийся.

Возбужденные люди не могли стоять на месте, двигались беспорядочно, бессмысленно: кто-то пытался подняться над толпой и сказать речь, но его перебивали — говорить хотелось всем сразу. Что‑то безумное было в этой страсти.

Дезертир тоже стал кричать, сверкая глазами, но слова его тонули в гуле голосов. Оправдываться ему было бессмысленно — никто не слушал.

— Подыхать — так всем! — орал и кружился в толпе большерукий красноармеец с обожженными солнцем плечами. — Ишь хитрозадый! В кусты?!

Над головами людей качалась вороненая сталь штыков, будто трава под ветром. Андрей вглядывался в лица — мелькали перед глазами раскрытые рты, выпученные глаза, загорелые до черноты скулы… Ни один дезертир еще не был пойман, и на этого, семнадцатого по счету, обрушивался теперь весь гнев.

И только боец с бледным девичьим лицом сидел под деревом в сторонке и торопливо жевал пшеницу, доставая ее из сидорка. Да пожилой красноармеец лениво бродил у обрыва, держа в руках винтовку, брошенную дезертиром. А еще оставались лежать на земле тяжелораненые, а также те, что умерли от ран этой грозовой ночью и еще не были похоронены.

Андрей пробрался к пулеметчику, выдернул из его рук пулемет и дал длинную очередь в воздух. Гул разом смолк, и лишь тяжелое дыхание вырывалось из открытых ртов.

— Полк! Стройся! — напрягаясь, скомандовал Андрей.

Теснясь, бойцы разомкнули кольцо, выстроились полукругом, лицами к обрыву. Прокатился шелестящий шепот, словно ветер по ковылю.

Прапорщик, распрямившись, поправил гимнастерку — подсохший белый песок на ее подоле тихо опал на землю.

— Приговор народа слышали? — спросил Шиловский.

— У нас нет времени судить, — бросил Андрей. — И это не мое дело — судить.

— Суд состоялся, — перебил Шиловский. — Приговор утверждаете?

— За дезертирство полагается расстрел, — проронил Андрей и умолк.

— А своего пожалели? — комиссар мотнул головой в сторону прапорщика, затем вновь глянул в глаза Андрею. — И за предательство расстрела не полагается, так, по-вашему?

— По-моему, он не предавал, — ответил Андрей. — Его кто-то предал… Впрочем, мне трудно понять…

Он подошел к прапорщику и краем глаза увидел, что комиссар достает маузер. Прапорщик ждал чего-то от Андрея, глядел жадно и все отряхивал, отряхивал подол гимнастерки, выбивая белесую пыль.

— В таком случае — отойдите! — скомандовал Шиловский. — По законам революционного времени за дезертирство и предательство — расстрел перед строем!

— Прости, брат, — сказал не глядя Андрей и отошел.

— За что? — прапорщик потянулся за ним, неестественно рассмеялся. — Как — прости?!

А комиссар тем временем подал маузер красноармейцу в нательной рубахе, подпоясанной ремнем с подсумком. Тот механически протянул руку, чтобы взять маузер, но тут же отдернул ее, попятился, вжимаясь спиной в плотную человеческую массу. А стоящий рядом с ним веснушчатый боец спрятал руки за спину. Строй замер, затаил дыхание. Люди почему-то отворачивались, либо опускали головы, чтобы не смотреть на черный маузер в руке комиссара.

— Добровольцы есть? — спросил Шиловский, оглядывая строй.

Красноармейцы молчали. Слышно было, как бормочет дезертир у обрыва — наверное, молился…

— Вы же сами вынесли приговор! — подбодрил комиссар. — А привести в исполнение некому? Разве мало погибло ваших товарищей из-за предателей и измены?

— Дезертира бы пожалеть надо, — несмело откликнулся кто-то из гущи строя. — Эдак-то и своих перехлешшем…

— А он пожалел вас, когда бежал? — застрожился Шиловский.

— Дак не стерпел, верно, — послышалось с правого фланга. — Не каждый таку войну стерпит. Пожалеть бы…

— Пожалеть?! — вдруг заорал и заколобродил в строю, вырываясь вперед, большерукий красноармеец. — А нас кто пожалеет?! Нам снова на смерть, а он, хитрозадый, в кусты?! — Выпутавшись из строя, большерукий обернулся к прапорщику и башкиру, потряс кулаками. — К стенке! Обоих!

Комиссар удовлетворенно хмыкнул и протянул ему маузер, но большерукий в ярости не видел его.

— Мы ж так революцию разбазарим! Добренькие, что ли?! Они на чужом горбу в рай! — вновь потряс кулаками в сторону дезертира и прапорщика. — А мы — на алтарь свободы ляжем?! — Он дернулся к комиссару, протянул руку. — Дай! Мне дай! — выхватил у него маузер. — Я им покажу, как бегать! Счас хлебнете кровушки, гады! — Через секунду он был уже возле прапорщика. Рывком поставил его на колени, приказал звенящим голосом: — Сымай гимнастерку!

Прапорщик, глядя снизу вверх, потянул подол гимнастерки; башкир глядел на них со спокойной ненавистью.

Едва гимнастерка покрыла голову, палач-доброволец выстрелил в затылок, крикнул дезертиру:

— А ты, басурман?!

Тот сам встал на колени, согнул мощную шею. После выстрела пустая горячая гильза ударила в ствол сосны, отскочила к Андрею и царапнула ему щеку. Он зажал ранку ладонью, сглотнул воздух сухим горлом.

А Шиловский торопливо отобрал, вырвал маузер у добровольца — тот, сверкая глазами, выискивал кого-то в толпе и опасно водил стволом.

Строй молчал. Люди дугой стояли на склоне берегового уступа и напоминали хор, выстроенный на сцене. Но Андрей не мог поймать ни одного взгляда из-под опущенных век. Лишь красноармеец, что крадучись ел пшеницу, бестолково и плутовато озирался по сторонам.

— Убрать! — приказал Шиловский, пряча маузер, и кивнул на трупы.

Палач стащил расстрелянных к обрыву и спустил вниз. Два пыльных шлейфа потянулись к воде; потек, побежал зыбкий песок…

— По-олк! Смирно! — крикнул тут Андрей и сразу замолчал, чувствуя, что не сможет говорить громко. — Слушай приказ, — продолжил уже тише. — Будем прорываться за железную дорогу ночью. В степь уходить нельзя, там гибель. До ночи надо уйти подальше от города, туда, где чехи нас не ждут…

Где-то в середине строя, в его плотном чреве, возникло крутое шевеление, и из первой шеренги вывернулся босой красноармеец без винтовки.

— Опять на пулеметы?! — заорал он. — На пулеметы нас?! Уж лучше стреляйте! Стреляйте! — рванул гимнастерку на груди. — Всех положить хотите?! — Белые от бешенства глаза его лезли из орбит, перекошенное лицо побледнело и заострился нос.

— В строй! — прохрипел Березин и, схватив паникера за грудки, вдавил его в гущу людей. Перевел дух, оглядел красноармейцев, сказал тихо: — Это война. Такая уж она… беспощадная!..

Поймал взгляд того, что ел пшеницу: взгляд этот трепетал, словно огонек свечи на ветру. Заметил чью-то руку, осеняющую себя крестом.

— А знаем! Знаем, ваше благородие! — раздался густой и сильный голос в строю. — У тебя сестру в залог взяли! Она за чугункой! Вот ты и гонишь нас под пулеметы!