Сергей Алексеев - Крамола. Книга 1

А тут Березин встревает на каждом шагу и не дает сделать по-своему.

— Дерябко! — Андрей остановился. — Скажи Ковшову, чтоб пулеметы не топил. А то он, чего доброго… Хотя нет, сам скажу!

Он повернул назад, скатился со склона на лед и пошел к синим пятнам воды, возле которых суетились красноармейцы. Предчувствие оказалось верным: разобранные и привязанные к нартам станковые пулеметы уже были у проруби. Андрей распорядился, чтоб их утащили назад, к чумам, а сам пошел к другой проруби, где маячила фигура Ковшова.

— Ковшов! Пулеметы не топи! — приказал Андрей. — Понесем с собой.

— Ты, что ли, понесешь? — огрызнулся ротный, расхватывая ножом кожаные ремни на нартах и освобождая орудийный ствол. — Люди не отдохнули, с ног валятся. Двадцать два пулемета — шутка?

Красноармейцы, не отрываясь от дела, смотрели на Андрея и ждали. Серые лица, красные глаза, натруженные руки и ноги ждали отдыха и послабления. Ковшов не преувеличивал, не защищал свою роту. Но Андрей знал: невиданный трофей, до зарезу необходимое оружие — станковые и ручные пулеметы — любой ценой следовало вытащить из тайги! Бросить боеприпасы и продукты, на карачках идти, на четвереньках ползти, а — вытащить!

— Хорошо, — нашелся вдруг Андрей. — Станины от «максимов» топи. А стволы понесут пленные!

Ковшов молча дорезал ремни, сунул нож в ножны и не спеша подошел к Андрею, сощурился:

— Пленные понесут? Да их самих надо нести! У нас ведь ни одной пары лишних лыж! Ни одной! А может, их тоже сюда?! — он кивнул на прорубь. — Под лед! Вслед за пушками…

— Ты что, Ковшов? — Андрей, отшатнувшись, оглянулся на стан, где возле костра сгрудились пленные, но взгляд натолкнулся на парящий столп. Защемило в висках, онемела прикушенная губа. Стоило единственный раз изменить железному правилу — продумать весь завтрашний день до последней мелочи и принять решения, четко выверив путь, стоило заснуть безмятежно и спать потом, не вздрагивая от дум и мучивших душу вопросов, от шороха ветра и пушечной стрельбы, как немедленно и необратимо нарушился привычный ход вещей. Так грозит гибелью патрон, всего-навсего перекошенный в магазине, и так же кончается путь праведника, единожды солгавшего ради добра.

Ковшов придвинулся ближе к Андрею, сказал тихо, чтобы не слышали красноармейцы:

— А без лыж они не ходоки. Тогда и нам хана. Очухается Олиферов — догонит в два счета. Моя рота против двух полков не устоит. И если он начнет карать!.. Налегке уходить надо.

Самое страшное было то, что он не изворачивался и не трусил, а говорил правду. Пленные свяжут по рукам и ногам, по пояс в снегу далеко не уйдешь…

Ротный приблизился к проруби, оттолкнул бойца и, припав на живот, долго, по-конски, цедил темную ледяную воду.

Андрей тоже почувствовал жажду, ссохлись и зашуршали губы. Он лег у проруби, в том месте, где пил Ковшов, сделал несколько глотков дышащей живой воды и заглянул вглубь. Снарядная воронка напоминала человеческий глаз, и черный зрачок его был бездонным и завораживающим. Охвостья белой поземки, касаясь воды, мгновенно исчезали в ней, и чудилось, будто непроглядная пучина глаза засасывает в себя все, что только может видеть.

В темноту проруби канул черный пушечный ствол, затем один за одним исчезли светло-золотистые снаряды. Туда же полетели мешки с мукой и солью, головки сахара, и лишь когда развязали и высыпали рогожные кули с кружками мороженого молока, глаз воронки слегка прикрылся белым, но нутро его, просвечиваясь, оставалось непроницаемым, дегтярно-черным.

— Добра-то сколь, добра! — стонали мужики из таежной деревни.

На берегу вдруг запылало множество костров: бойцы зажгли чумы…

Андрей встал с наледи и подошел к Ковшову. Ротный глядел спокойно, и лишь краснота в глазах да опущенные брови выдавали в нем бычье упрямство.

— Отпусти их, — вдруг сказал Ковшов.

— Их отпустить? — возмутился Андрей. Но, не готовый к этой мысли, замолчал, смерил ротного взглядом и, встав на лыжи, пошел к стану. «Отпустить! — злясь, повторял он. — Нашел кого отпускать!»

Пленные жарили на огне оленину и ели: дымились паром горячие руки, куски подгорелого мяса, жующие рты.

Они тоже готовились в дорогу, набирались тепла и силы, набивали утробы. Андрей прошел мимо, но успел заметить настороженные, следящие взгляды. Пленные ждали и, возможно, подозревали, что именно сейчас решается их участь.

Пойти и спрятаться, чтобы побыть одному, стало некуда. Чумы горели с треском, дымились, и по всему стану пахло горелым мясом и шерстью. Запах этот будоражил воспоминания, обжигал кровь в жилах. Единственным укрытием на берегу канала оставался олений столп. Андрей зашел к нему с подветренной стороны и встал, словно у обелиска. Дерябко ходил за ним как хвост.

И вдруг стало спокойно. Улеглись лихорадочные мысли, исчезло зудящее желание немедленно куда‑то бежать, что-то делать. Новые думы разгорелись постепенно и ровно, набирая жар и свет, словно костер в тихую ночь.

— Ковшова ко мне! — приказал Андрей.

Дерябко встал на лыжи и, попыхивая самокруткой, пошел на лед канала. Андрей достал из нагрудного кармана сложенный вчетверо чистый лист бумаги и карандаш. Половинку оторвал и спрятал обратно в карман, а на второй половинке стал писать, приспособив ее к планшетке.

Ковшов пришел, когда Андрей закончил писать.

— Через полчаса рота должна стоять в походном порядке, — приказал Березин.

— Ясно, — буркнул ротный.

— Обеспечишь прикрытие, потом снимешь дозор, — Андрей помолчал. — А пленных в расход! Сейчас же! Срочно! — Он поискал глазами Дерябко, обнаружил его рядом с собой. — Готовь пулемет! — процедил сквозь зубы.

Ковшов набычился, глянул в землю.

— Андрей, не марай рук.

— Зачитаешь приговор, — Березин подал ему бумагу. — Там все сказано.

— Я? — спросил ротный. — Мне?!

— Тебе.

Ковшов какое-то время смотрел на маленький листок, трепыхавшийся в руке Андрея, затем отвел свои руки назад, мотнул головой.

— Это приказ! — крикнул Андрей. — Хватит играть в «Стеньку Разина»! — И, отвернувшись в сторону, добавил, понизив голос: — Я не могу простить… Не хочу… Они людей заживо жгли. Не прощу. Не имею права.

— А ты кто, господь бог, что ли? — с угрозой и вызовом спросил ротный. — Или верховный судья? Зачем их стрелять? Они безоружные!

Андрей схватил его за ремни портупеи, притянул к себе.

— А ты что, не стрелял в безоружных? Не стрелял?!

— Стрелял, — признался Ковшов. — Но больше рука не подымается… Не могу. Я человек, Андрей, и не хочу карать, хватит. Миловать пора. Если всем карать — кто миловать будет? Мы же так-то весь народ изведем, под корень…

— Вон как ты заговорил! — Андрей расстегнул, раздергал воротник полушубка. — А ты помнишь «эшелон смерти»? Головни в гробах помнишь?!