Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

— Не ходите, он латыш и не понимает по-русски…

— Ничего, поймет! — заверил он, отстраняя Юлию. — Все-таки собачья душа! Пусть порадуется!

Андрей сбежал с крыльца, отыскивая взглядом красноармейца, закричал:

— Стрелок! Эй, товарищ!

Юлия дрожала, стоя на крыльце, и зажимала ладонью рот.

Охранник маячил на своем месте — у калитки. Он и правда озяб, ежился, обнимая холодную винтовку.

— Пей! — Андрей подал вино. — Этому напитку полста лет, не меньше. Пей, а то где еще попробуешь царского!

Латыш осторожно и недоверчиво взял вино, пробормотал что-то на своем языке и, утерев губы, словно боялся запачкать бокал, выпил. Выпил и рассмеялся:

— Корошо! Корошо!

И Андрей засмеялся, толкнул его в плечо и, так смеясь, пошел в дом. Юлия заперла дверь на ключ, сказала решительно:

— Никуда больше не пущу!

— А мне больше никуда и не нужно! — закричал он и повалился в кресло. Увидев рояль у окна, завешенного черными гардинами, размел их, разгреб, чтобы было светлее, и откинул крышку инструмента.

— Играть буду! Играть и петь!

Руки отвыкли, не гнулись, и костяные клавиши, желтевшие в сумерках, выскальзывали и разбегались под пальцами. Он все-таки приловчился, нашел аккорд и запел:

Из-за острова на стрежень,

На простор речной волны…

Однако бросил руки на колени и замолк, потом зашевелился и вновь повеселел.

— Нет, лучше спою песню врага моего! Гимн армии Николая Васильевича, адмирала Колчака!

Он подобрал мелодию, инструмент под его руками играл грубо, визгливо — словно просил пощады и хотел вырваться.

— Во веки славься Господь в Сионе! — прокричал Андрей первую строчку гимна и снова замолк. Помедлив, закрыл крышку.

— Не поется мне и не плачется, — выговорил он, глядя в лицо Юлии. — Вы устали от меня… Хорошо, я иду на место. Где мое место? У двери? — Направился было в переднюю, однако спохватился, заговорил тихо, доверительно: — На хозяйской кровати хочу! Пока хозяина нет! Где его спальня?

— Андрей Николаевич, милый! — взмолилась Юлия. — Я вам постелю в гостевой комнате. Идемте!

— Нет, хочу на хозяйской! — закуражился он и пошел сквозь анфиладу. Заблудился, попал в тупик, но узнал дверь ванной. Юлия попыталась увести его, однако Андрей засмеялся и, указывая на ванную, проговорил восхищенно:

— Я здесь воду украл! На четвереньках ползал…

Он побежал по лестнице наверх, Юлия не отставала, уговаривала, молила его; Андрей лишь пьяно смеялся и дергал двери комнат.

— Знаю! Знаю… Завтра будет порка. Но — хочу! На хозяйской!

И Юлия сама открыла перед ним маленькую дверцу, ввела в узкую, почти пустую комнату с одним окошком. Андрей увидел солдатскую кровать, заправленную солдатским же одеялом; рядом была тумбочка, табуретка и расшлепанные домашние туфли.

— Что это? — спросил он, словно напугавшись голых стен и аскетической обстановки. — Одиночка? Камера?

— Дядюшкина спальня, — виновато ответила Юлия. — Он не любит, чтоб сюда заходили… И убирает сам.

Андрей вышел из комнаты и послушно направился за Юлией. В глазах почему-то стояла перетертая, вылущенная телами солома, в которой лежал Шиловский в «эшелоне смерти», и земля — тяжелая, каменистая земля у железнодорожной насыпи, серо-синеватая, напоминающая цвет солдатского одеяла.

В гостевой было темно — черные шторы не пропускали даже хилого, сумеречного света. Будто сонный, с закрытыми глазами — все равно ничего не увидеть — Андрей разделся, ощупью нашел кровать, уже кем-то приготовленную и неимоверно широкую, так что не достать краев. Шелковисто зашуршала простыня на тяжелой перине, пуховое же одеяло, наоборот, показалось легким и отчего-то колючим. «Это солома, — подумал он. — Или нет, сено, на сенокосе…»

— Я принесла вина, — услышал он шепот. — У вас пересохли губы…

Каким-то образом в руке оказался бокал. Андрей привстал и выпил его до дна. Вино пахло лугом — солнцем, подсыхающей скошенной травой — и свежими огурцами. Потом он вспомнил, что это вовсе не огуречный запах. Так пахнет папоротник, если его сорвать и растереть в ладонях.

— Спите спокойно, — у самого уха прошептал знакомый голос, и Андрей ощутил на своем лице маленькие, шершавые руки. — Вы сильный, вы не боитесь смерти. А человек, который не боится смерти, победит всех своих врагов.

Пахло сеном, летним покосным зноем, и вдруг откуда-то из темноты посыпалась мелкая, колкая труха.

— Аленька? — позвал он. — Где ты, Аленька? Я тебя не вижу…

— Я здесь, здесь, с тобой, — отозвался чужой голос. — Вот мои руки…

«Это не Аленька», — подумал Андрей, однако узнал руки, шершавые и колючие от заноз.

— Аленька, — проговорил он. — Вино летом пахнет… А где мой конь? Где конь? Его расседлать нужно… Заподпружится…

— Все спокойно, милый, — серебрился шепот, и рука обласкивала шрам. — Конь здесь, все хорошо…

«Так не бывает, — словно кто-то сторонний подсказывал ему, и кололись эти слова, будто сенная труха. — Ты же сам знаешь, и быть не может. Обман, чувствуешь, обман…»

Он уже ничего не чувствовал, не видел, да и не слышал тоже…

Сон был глубоким и таким далеким, что доставал детство. И пробуждение скорее напоминало возвращение из прошлого. Чудилось, будто он идет по бесконечной анфиладе комнат: вот комната детства, вот комнаты юности, почти сливающиеся в единую, но все равно разные. И — последние, замыкающие, похожие то на «эшелон смерти», то на камеру-одиночку в Бутырской тюрьме. Прежде чем проснуться и ощутить явь, прежде чем выпутаться из бесконечной вереницы снов, он вдруг вспомнил, где находится и что произошло. Вспомнил, и захотелось, чтобы и это оказалось сном. Однако, открыв глаза, Андрей увидел темную гостевую спальню, серые квадраты рассветных окон, проступающие сквозь черные шторы, и в этом неясном сумраке — каштановые, словно подсвеченные, разбросанные по высоким подушкам волосы. Лицо Юлии и во сне было напряженным, а в уголках губ и глаз таилось что‑то неуловимое, какая-то готовность к испугу. Казалось, сделай неосторожное движение — и по лицу ее скользнет страх, а потом уже все другие чувства.

Явь была осознанной. Молчаливая и кричащая о себе реальность не оставляла никакой надежды.

«Что же я наделал? — без отчаяния, но горько подумал Андрей. — Что я сотворил? Зачем?»

И этот вопрос сразу и прочно засел в голове.

Он вспомнил, что называл ее Аленькой. Но губы пересыхали, и его невнятный шепот, чужое имя она принимала за свое. Аленька — Юленька…

Зачем?

Он спустился с кровати и встал на колени перед Юлией. В сумерках лицо ее казалось таинственным и трогательным, словно на иконе. Теплая волна нежности окатила Андрея, но он лишь дотронулся до разметанных волос и спросил:

— Зачем?..