Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

— Собачку почесала весной.

— Подари-ка мне носочки, матушка, — попросил начальник. — Ноги у меня ревматические и сырости не терпят.

У него и впрямь по весне и осени болели ноги. Да и как им не болеть, если слякоть такая, а он в резиновых литых броднях ходит? Подарила. И так начальнику понравились те носки, что он наказал весной снова почесать сенбернара и связать еще одни. Всю осень и всю зиму, как ни увидит мать Мелитину — нахваливает и нахвалиться не может. Заметно стало, будто подобрел он, отмяк. Стрелков поругивать начал, что те палят ночью почем зря, а наутро опять труп и нехватка рабочей силы. И то сказать, когда у человека тело от хворей мучается и веры нет настоящей те боли принимать с благодарностью, ожесточается душа. Весной мать Мелитина опять начесала линялой шерсти и связала новые носки. Старые же постирала, распустила и надвязала голяшки к новым — так и получились чулки. Начальник их год поносил, да и забыл, что такое ревматизм. Видно, человек он был не такой уж отпетый, оставалась в душе его благодарность, и вот он выскребал ее со дна и отдавал собаке. Дело в том, что кто-то из лагерников разбил камнем нос сенбернару, расхлестал так — страх посмотреть. Ненавидели его заключенные, не понимали собачьего горя. Начальник лагеря мог бы казнить бесполезного для розыска пса, мог бы устроить дознание и казнить изувера, но никого не казнил. А собаку жалел и приказал даже не топить ее щенят-полукровок — сука щенилась каждый год, а отдавать лагерницам, которым вот-вот на волю выходить. Полукровки сенбернара вообще никуда не годились — ни украсть, ни покараулить. Причём уточнил: надежным людям отдавать, чтоб не съели, наоборот, чтоб от своей пайки отщипывали и кормили щенков. Отсюда и пошла традиция: коль вручают кутенка — значит, скоро освобождение. Многие лагерницы и не знали своего срока. По расчету будто кончаться должен, но вызовут в канцелярию и объявят о продлении. Тогда и считать больше не хочется… Тут же сразу видно: кому щенка дали, тому и воля.

Весной тридцать восьмого стрелок-собачник принес щенка и матери Мелитине. Она не поверила, подкараулила начальника лагеря у ворот, спросила:

— Что же, батюшка, отпускаешь меня?

— Отпускаю, матушка, — сказал начальник. — Срок твой вышел. Через месяцок готовься. А за чулки тебе спасибо.

— Носи с Богом, — сказала мать Мелитина и взмолилась: — Батюшка начальник! Помоги и мне раны мои полечить. Поищи сыночка, пошли запрос. Он в лагерях, да вот не знаю, в каких. А зовут Александр Николаевич Березин.

— По какой сидит-то? — Начальник стал записывать. — За что?

— А за что все сидят, батюшка…

— Постараюсь, — пообещал он. — Если жив. — найду.

Потянулись дни ожидания как один бесконечный день. Мать Мелитина ночей не спала, молитвами спасалась да щенком. Щенок весь в мать удался, ничего от отцовской овчарочьей породы не взял. Да больно уж печальный был, не по-щенячьи серьезный. Через месяц вырос он с добрую лайку, и пайки хлеба одному ему не хватало. В то время матери Мелитине и кусок в горло не лез. И вот как-то утром зашел в женский барак надзиратель, кликнул по фамилии несколько человек, в том числе и мать Мелитину, велел собрать вещи, выдал проездные и к воротам повел. Открыл замок, выпихнул лагерниц и ворота захлопнул. Побежали женщины, словно от пожара, заревели, заголосили от радости. Мать же Мелитина осталась у ворот, кричит надзирателю через проволоку:

— Как же с сыночком-то моим? Начальник отыскать сулил!

— У него и спрашивай, — огрызнулся надзиратель.

До вечера мать Мелитина просидела у ворот, поджидая начальника лагеря. Вот уж заключенных с работ провели, а его все нет. Подозвала она стрелка, спросила.

— Не будет начальника, — сказал стрелок. — Ноги у него отнялись сегодня утром. В больничку отвезли.

Села мать Мелитина под столбик с колючей проволокой, да так и прокоротала ночь в обнимку со щенком. Неужто через собаку он человеком сделался? Коли здоровые ноги отнялись, едва мать Мелитина из лагеря вышла, знамо, наказание ему от Господа. Нелюдей-то Он не наказывает. Эвон стрелки на вышках на человеческие жизни зарятся, им хоть бы что, здоровей не сыщешь. Неужто собака след указала, где душа его, зарытая в землю, лежала?

Утром мать Мелитина поспрашивала у надзирателей, у начальника канцелярии, не знает ли кто, делался запрос на сына ее, Александра, или не делался. Однако никто об этом не знал и бумаги такой не писал. Не обманул ли начальник лагеря? Не посулил ли только для отвода глаз? Не исполнил зарока — вот и лишился ног…

Но Бог ему судья! Помолилась мать Мелитина на все четыре стороны, кликнула щенка и пошла от села к селу, от города к городу, от лагеря к лагерю — путем, по тому времени торным, знаемым, многими людьми пройденным.

Она была уверена, что найдет сына. Ей встречалось так много чужих людей, которые жалели странствующую монахиню и тайком, чтобы никто не слышал, убеждали:

— Не ходи, матушка, не ищи. Где же ты найдешь, коли весь народ перепутали и до сих пор гонят его с места на место, мешают, будто орехи на сковородке? Отступись, жив останется, так сам придет. Ты, матушка, ступай домой и жди…

Мать Мелитина противилась:

— Нынче каждый человек на счету. Во всех лагерях карточки пишут, все на виду живут. Да нынче человеку и невозможно потеряться.

— Ведь саму арестуют, — жалели встречные. — Теперь запрещено странствовать, статья есть.

— У меня бумажка есть! — радостно отвечала она и показывала бумагу. — Вот же, все написано: лагеря я прошла…

— А не боязно тебе, матушка? — страшились люди. — А ну как опять заберут? И собачка у тебя эвон какая подозрительная… Не дай Бог залает, на кого лаять нельзя. Боязно…

— Не лает у меня собачка, — признавалась мать Мелитина. — Безголосая она, немая. Мы ведь с ней совсем безвредные, как трава при дороге.

Передвигались они больше всего на поездах. Проводники пускали в вагон на один прогон между станциями — дальше мать Мелитина и не просилась.

Добравшись до очередного лагеря, мать Мелитина садилась у ворот и поджидала какого-нибудь начальника. Сенбернар же тем временем прятался, поскольку больно уж на него зарилось лагерное начальство, отнять хотели. Если не удавалось сразу узнать, нет ли здесь сына, мать Мелитина ходила вокруг и окликала:

— Саша! Андрюша!.. Саша! Андрюша!

Заключенные бежали к проволоке, отзывались:

— Мама! Маменька!

И все до одного были чужими, но так похожими на сыновей, что замирала душа и останавливалось сердце. Стрелки отгоняли ее то словом, то выстрелом, однако тронуть не смели, и случалось, сами отзывались, словно потерявшиеся ягнята:

— Мам-моч-ка…

Иногда ее впускали в лагерную канцелярию, усаживали на вытертые черные скамейки и заставляли ждать. Она терпеливо ждала, молилась про себя, чтобы потом выслушать короткий приговор: