Сергей Алексеев - Крамола. Книга 2

Он стал бояться спать по ночам, и если засыпал, то ненадолго и тут же вздрагивал оттого, что начинал говорить. Промучившись так несколько дней, он старался поехать куда-нибудь и отоспаться в поезде. Председателю тройки выделили личный вагон, который все время стоял в тупике на станции и по первому требованию мог быть прицеплен к любому составу. Дорога укачивала Андрея, облегчала душу, хотя часто снился сон-землетрясение, впервые увиденный еще в «эшелоне смерти».

Едва вернувшись из Канска, Андрей оставил в Красноярске членов трибунала изучать дела, переданные из губчека, а сам отправился в Ачинск. Последним Декретом ревтрибуналу давалось право проверять следственные действия чрезвычаек и инспектировать тюрьмы. Военно-революционному трибуналу, пока он действовал на освобожденных территориях, заниматься этим было некогда, местные ЧК с трудом поспевали управляться с текущими делами, а попросту, выносить приговоры и по законам военного положения расстреливать: для колчаковцев, взятых с оружием в руках либо не сдавших его по приказу, для контрреволюционеров, саботажников и дезертиров других приговоров не было. Ко всему прочему, вдоль железной дороги и в глубинках разгуливали бандитские шайки грабителей, мародеров и бывших партизан, отказавшихся разоружаться. Однако в тюрьмах находились сотни людей, арестованных по самым разным причинам, но без предъявленного обвинения.

Прежде, чем поехать на вокзал, Андрей завернул в красноярскую тюрьму, уже частью «разгруженную», и, пока ждал, когда в канцелярии соберут нужные документы, не вытерпел, спустился в подвальные камеры. Здесь его знали в лицо все, до последнего надзирателя. Знали и тогда, и сейчас, поэтому пропускали без звука. Он прошел вдоль длинного ряда железных дверей и точно остановился возле «своей» — ноги еще помнили… Кивком головы попросил надзирателя открыть.

Все было по-прежнему. В тюрьмах никогда не меняется интерьер, только вот люди другие. А какие люди, такая и камера.

Арестованные, оторвавшись от своих тоскливых дел, пристально следили за Андреем. Он чувствовал на себе сразу все десять пар глаз, они спрашивали — зачем? за кем? — и было слышно, как дрожит дыхание. На нарах возле маленького, спрятанного в каменную трубу оконца, на его, Андрея, «месте», лежал бородатый мужик в изношенной грязной гимнастерке.

— Ну-ка, встань, — сказал ему Андрей.

Тот неторопко поднялся и молча стал накручивать обмотки.

— С вещами? — спросил он, глянув исподлобья. — Иль уж без?..

Андрей молча лег на нары. Хрустнул под спиной соломенный, свеженабитый матрац, перед глазами встал истрескавшийся серый потолок. Он сразу ощутил тепло, исходящее от нар: нагрел мужик его место. Рисунок трещин не изменился, разве что добавилось копоти и легли на потолок новые светотени. Неясный лик человека с широко разинутым ртом, лежащий конь, а прямо в зените — страшная, полузвериная морда.

— Что, начальник, примеряешь? — съехидничал неприятный, дребезжащий голос невидимого человека. — Не леживал, поди…

Мужик, кому достались нары, стоял с обмоткой в руке и недоуменно комкал замусоренную бороду.

Андрей, не проронив ни слова, встал и вышел из камеры. Надзиратель смотрел в пол. Он-то, знакомый, почти родной, — уши помнили его шаги, его дыхание и то, как он вставляет в скважину и проворачивает ключ, — все понимал.

Начальником чрезвычайки в Ачинске был моряк, занесенный революционным ветром в глубь материка. Невысокий, коренастый, с цепким испытующим взглядом, он походил на тех матросов, что рисовали на плакатах. Не хватало разве что пулеметных лент и бескозырки. Фамилия его звучала несколько смешно, однако, когда ее произносили, было не до смеха — Недоливко.

— Та ж мною дитэй пугают! — весело похвастался он неожиданно высоким, плаксивым голосом. — Недоливко преде и забере.

Он будто бы даже обрадовался приезду председателя тройки. Тюрьма была забита до отказа, людей держали уже в сараях, а вот что делать с ними, никто не знал. Хорошо, что возле тюремного забора день и ночь колготились родственники арестованных и кое-как подкармливали.

— Я уж как колоду тасую, тасую, — жаловался Недоливко, кивая на кучу дел. — Кого в распыл, кого на волю спущу, а места усе не хватае…

ЧК помещалась в здании бывшей полиции, тюрьма тоже перешла по наследству, и даже папки с делами были старые, царские, только вывернутые наизнанку. Андрей начал просматривать дела — а было в каждом по две-три бумажки, исписанных неумелым, детским почерком. В основе дела чаще всего лежал донос работника сельского Совета о спрятанном оружии, о спрятанном хлебе, лошади, дезертире; милиционеры и просто сознательные граждане доносили о том, кто служил Колчаку, приводя целые списки подозреваемых в контрреволюции и дискредитации Советской власти. И чем больше читал Андрей, тем яснее осознавал, что все эти «дела» — клочки бумажек с детским почерком — не что иное, как детская игра. Собрались дети в купеческом доме, и, пока родители их заняты взрослыми делами и разговорами, они затеяли свое дело: нарисовали бумажные деньги, выправили самодельные векселя, долговые расписки и обязательства и вот теперь играют во взрослых. Играют по-серьезному, предъявляют друг другу счета, грозятся разорить или подать в суд, заключают выгодные сделки, кооперируются для новых дел, сговариваются о твердых ценах на товар, но стоит родителям кликнуть своих чад, как полетят на пол и превратятся в мусор невзаправдашние бумажки…

Эти же бумажки чаще всего превращались в приговор. Едва Андрей вывел первую резолюцию — освободить, как Недоливко стал цепляться за каждое дело.

— То, кажу, контра! — поначалу недоумевал он. — Як же ш отпускать? Колы не доказав, так докажу! Я ж вижу — контра!

Андрей молча накладывал резолюции. Недоливко возмутился:

— Ты шо ж, мне не веришь? Мне, пролетарьяту и революционному матросу?! Я ж змеюк этих насквозь вижу!

И вдруг, сменив гнев на угрожающий шепот, приказал предъявить мандат, который смотрел всего часа два назад. Андрей по-прежнему молча протянул ему свой мандат, не отрываясь от дел. Недоливко долго вчитывался в машинописный текст и мрачнел. Вернув мандат, он плотнее уселся на стуле, опустил голову на грудь, и лицо его постепенно стало наливаться серой, свинцовой тяжестью. Глаза сделались неподвижными, а на приспущенных веках проступили синие точки от въевшегося в кожу угля: Недоливко до германской работал на шахтах. Между тем Андрей рассортировал одну стопку папок и потянул к себе другую. Начальник чрезвычайки взорвался:

— Не трожь! Этих не дам! Не дам!

В тонюсеньких папках были дела заложников, заключенных в тюрьму еще в феврале.