Марк Алданов - Пещера

— Слишком часто приходится отказывать, — пояснил он. — И всегда тяжело смотреть в глаза человеку, когда ему говоришь явную неправду: «извините, у меня нет».

— Какая же это неправда? На всех не хватит, а ведь вы теперь и в самом деле небогаты, — сказала Муся. В Петербурге такие слова прозвучали бы для Нещеретова худшим оскорблением.

— Небогат, но состою при богатом деле. Я начинаю понимать своих прежних артельщиков: они получали гроши, а в кассе вечно отсчитывали десятки и сотни тысяч… Это создает особую психологию… — Он засмеялся. — А вот я сам не могу отделаться от психологии богатого человека. Недавно на вокзале носильщик меня спросил, какого класса взять билет. И мне стыдно было ему сказать: «третьего», хоть ведь он-то совсем бедняк.

Муся не усвоила его слов, но тоже засмеялась. «Да, может быть, я ошибалась в нем. Мне его тон действовал на нервы, он из тех, что при встрече спрашивают: «как живем? ..» Но и у него ведь этот тон, верно, напускной, как был напускной у меня, — естественных людей так мало. А в общем, все со всячинкой, и даже плохенькие люди много лучше, чем мы о них думаем. Да где же те, кого все признают хорошими? Ведь даже он…» — Муся вдруг почувствовала большую усталость. — Что ж мы все стоим? — сказала она и села в кресло. «Если б я была счастлива, то, во-первых, я об этом с собой не рассуждала бы, а, во-вторых, мне полагалось бы всех людей находить милыми, добрыми, хорошими. Я и настраиваю себя на это… В сущности, во мне теперь говорит страх, тот самый „буржуазный страх“, о котором мы так много спорили в Петербурге, наследственность от мамы, от поколений рассудительных честных женщин, которые своим мужьям не изменяли. Но ведь у нас было решено, что все это, — верность, измена, — пустые слова. Это во времена Анны Карениной люди еще серьезно ужасались адюльтеру , — и это слово какое глупое и гадкое, — вздрогнув, подумала Муся. — Теперь так смотрят на вещи только провинциалки и уроды! Тысячи женщин делают то, что сделала я, и не считают себя погибшими (тоже отвратительное слово!) и, верно, не копаются в своей душе, и счастливы… А если будет худо, то что ж, за все надо платить, и не я ли мечтала взять от жизни все, что она может дать?.. Надо поддерживать разговор, следить за каждым словом, держать себя в руках. Лучше было не приходить сюда. Но я не могла остаться одна, дома… Поехать к нему? Нет, это страшно: страшно то, как он может принять меня… Что ж мне от себя скрывать: он жуткий человек, глаза у него пустые и сумасшедшие. Но я люблю его. Мне это и было нужно, а мне судьба послала спортсмена-англичанина! Я знаю, теперь моя жизнь будет полна слез и горя, но только это и есть счастье: любовь, исполненная тревоги и слез… До сих пор у меня не было ничего, кроме тщеславия, притворства, игры в какую-то элегантную жизнь, — да, он совершенно прав, но я не думала, что и ему это может быть видно! Я и сама этого не замечала, даже в свои минуты «самоанализа»: была ломающаяся капризная петербургская барышня с мечтами то грязными, то просто глупыми и смешными, вероятно, со стороны довольно противная, вдобавок чрезвычайно требовательная и строгая к другим: это не хорошо, то не хорошо, этот глуп, тот не изящен, этот скучен… У меня, впрочем, взгляды, настроения менялись каждые полчаса… Я жила так же, теми же интересами, что и эта авантюристка, обменивалась с ней колкостями. Да она и в самом деле нисколько не хуже, чем была я, только что она злая, — да и то не всегда злая, — я сама вызывала в ней к себе злые чувства нарочно: мне это было забавно. А он, Нещеретов, быть может, просто хороший и несчастный человек, прикидывающийся циником, как я прикидывалась изысканной натурой… Да и важно ли это? не все ли равно, кто подлец, кто ангел! Только то важно…» Муся тупым взглядом смотрела на Нещеретова, на Елену Федоровну, они теперь были заняты своим разговором. «Да, все в таком же тумане, никто ничего не знает, и спорить не о чем, и правда, ничего нет, кроме этих полупьяных минут, — пьяных от вина, от морфия, от любви, все равно!» В передней стукнула дверь. Леони показалась в гостиной и сухо поздоровалась с Мусей. У нее, со времени несчастья с дочерью, вид был особенно гордый и холодный.

— Все благополучно? Температура нормальная?

— Да. Благодарю вас.

— Значит, я сегодня могу зайти к ней? Вы сказали. что сегодня можно будет.

— Да, — нехотя подтвердила Леони. — Но прошу вас оставаться у нее недолго, она еще очень слаба… Я скажу ей.

Госпожа Георгеску вышла в столовую.

«Сейчас идти к Жюльетт, говорить с ней! — с ужасом подумала Муся. — Спрашивать ее о здоровьи, о температуре, рассказывать о Вите, хоть мне нет дела ни до нее, ни даже до Вити! Леони на меня сердится, эта ненавидит меня так, что и скрыть не может, мне все равно, лишь бы только они оставили нас в покое. Но куда же деться? Вернуться в гостиницу, потом вечер, ночь. У меня нервы напряжены так, как у преступника после убийства, я не засну, буду думать все об одном, о чем лучше не думать вовсе… Но разве я виновата, что родилась с низким рассудочным темпераментом? Ну, дойдет до Вивиана, будет скандал, развод, мама сгорит от стыда за меня, какое это может иметь значение! Через все надо пройти! А он, как он будет без стыда смотреть в глаза своему другу Вивиану?..» Она почувствовала, что Браун будет смотреть в глаза Вивиану вполне равнодушно, и эта мысль не была гадка Мусе. Внезапно ей послышалось его имя. Она изменилась в лице.

— …Да уж вы мне поверьте: никакой он не псих, а просто глупый человек, ученый дурак, — говорила баронесса. — Кто-то мне говорил, что он масон. Но хоть и масон, а дурак.

— Это неверно. Не дурак, но заговариваться стал малый: сам с собой все больше разговаривает, господин профессор. У него, я слышал, тяжелая наследственность.

— Ну, и Бог с ним. Мой покойный муж был с ним хорошо знаком, — сказала Елена Федоровна и тяжело вздохнула. Несмотря на свой второй брак, она иногда впадала в тон неутешной вдовы. — Кого же вы видели из петербуржцев? Они впрочем теперь все хлынули на Ривьеру, видно по старой памяти. Странно, что люди не отдают себе отчета в положении…

«Какая еще тяжелая наследственность? Что такое? — тревожно спросила себя Муся. — Или она нарочно заговорила о нем при мне? Значит, ей известно?..» Муся сообразила, что это невозможно. — «Но разве она его знает? Кажется, я с ней о нем говорила прежде… Но ведь он сам мне сказал, что не знает ее. Мне показалось даже, будто его что-то тогда задело… Что же это? Почему тяжелая наследственность? Все он врет, конечно! Нет, я в нем не ошибалась: злой пошляк! Надо спросить, но незаметно…»

— …Нет, главное в жизни все-таки деньги. И даже не главное, а все, дорогой мой, все.

— Вот и он ведь как был богат, а теперь прямо голодает, — говорил о ком-то Нещеретов. Муся не сразу поняла, что говорят не о Брауне.