Александр Дюма - Жизнь Людовика XIV

Любопытным представляется также то, что принцы знали обо всем, в Париже происходившем, и они сами деятельно приискивали средства к своему освобождению. С ними переписывались посредством двойных луидоров, внутрь которых вкладывалось письмо. Прошло более месяца, но парламент все еще не получил ответа на прошение, направленное к королеве. Наконец, 4 декабря во время общего собрания его членов прибыл курьер от регентши с известием, что ее величество предлагает парламенту послать к ней в Пале Рояль депутацию.

Депутация прибыла тотчас же. Первый президент, глава депутации, заговорил первый и вместо того, чтобы ожидать от королевы объяснения причин, по которым королева потребовала к себе парламентских чинов, начал свою речь жалобой от имени всех на то, что до сих пор не было ответа на прошение от 30 октября. Королева отвечала, что маршал Граммон выехал в Гавр с приказанием освободить заключенных, если они дадут клятву более не беспокоить государство.

Этот ответ представлялся некоторым образом отговоркой, поэтому депутаты настаивали на более положительном ответе. Королева послала их министру юстиции, который вместо ответа стал обвинять коадъютора, но так как у него тогда был кашель и он только с трудом мог говорить, то президент попросил выразить обвинение в письменном виде. Обвинение было написано заранее, а министр, показывая его депутатам, забыл, что на нем сделаны заметки собственной рукой королевы. В обвинении, между прочим, говорилось, «что все донесения, которые коадъютор сделал парламенту, были ложны и им выдуманы; „что он лгал“ (эти три слова были написаны рукой королевы); что это злой, опасный человек, который дает пагубные советы герцогу Орлеанскому; что ему отказали в кардинальской шапке; что он хвастал перед всеми, будто зажжет королевство с четырех сторон, что будет иметь под своим начальством 100 000 преданных людей, что размозжит головы тем, кто пожелает тушить этот пожар».

Чтение этой записки произвело, очевидно, большой эффект, а смертельная борьба между Мазарини и Гонди стала единственным исходом. Оскорбленный обвинением, коадъютор явился в парламент и заявил свое мнение.

— Милостивые государи! — восклицал он. — Если бы уважение, питаемое мной к тем, кто излагает такие мнения, не удерживало меня, то я бы возмутился, почему вы не уничтожили эту оскорбительную бумагу, которая была только что прочитана в нарушение всех норм этого собрания! Я думаю, что они считали этот пасквиль, который есть ничто иное, как выражение гнева кардинала Мазарини, недостойным ни их, ни меня! Они не обманулись, господа! Я отвечу словами одного древнего писателя: «В самые трудные для республики времена я не убежал из города, во времена счастливые я ничего для себя не требовал, в отчаянные я ничего не боялся!» Прошу у вас извинения, что этим я несколько удалился от предмета нашего разговора, и возвращаюсь к нему. Мое мнение, милостивые государи, заключается в том, что нужно упросить короля немедленно послать приказ об освобождении принцев, равным образом опубликовать декларацию об их невиновности и удалить от особы короля кардинала Мазарини. Я также думаю, что мы сегодня должны принять решение собраться в понедельник, чтобы рассмотреть ответ, который королеве заблагорассудится дать направленным к ней депутатам. — Речь коадъютора была принята с воодушевлением, предложение одобрено и принято единогласно.

Между тем, королева послала Бриенна сказать герцогу Орлеанскому, что желает с ним говорить, но тот, будучи под властью коадъютора, отвечал, что готов быть с ней в прежних отношениях только если принцы будут освобождены и если она удалит от себя кардинала. Гроза шла со всех сторон — от королевской фамилии, от дворянства, от народа, однако королева не устрашилась и отвечала, что охотно выпустит принцев из тюрьмы, но предварительно нужно принять меры для безопасности государства; что же касается Мазарини, то она намерена оставить его в своем Совете до тех пор, пока его служба будет полезной для короля, а парламенту нет дела до того, кого она выбирает себе в министры.

В этот же день герцог Орлеанский отправился в Пале Рояль, несмотря на советы друзей, которые опасались чего-нибудь плохого. Гастон, чувствуя себя в это время как-то особенно храбрым, не захотел слушать советы и в первый раз решился явиться лицом к лицу со своими политическими противниками.

Увидев принца, Мазарини подбежал к нему и начал оправдываться, но принялся за дело худо, поскольку напал на де Бофора и коадъютора, которые были тогда советниками принца, и на парламент, в котором заключалась вся его сила. Кардинал сравнил герцога де Бофора с Кромвелем, коадъютора — с Ферфаксом, парламент — с палатой лордов, приговорившей к смерти Карла I, но герцог Орлеанский перебил его, заявив, что поскольку де Бофор и коадъютор его друзья, то он не позволит говорить о них плохо, а на парламент всегда надобно смотреть как на высшее государственное учреждение, что принцам всегда было хорошо, когда они слушались его рекомендаций и не сопротивлялись его власти. С этими словами герцог вышел из Пале Рояля.

На другой день он послал за маршалом Вильруа, государственным секретарем Летелье и приказал им передать королеве, что крайне недоволен кардиналом, что кардинал вчера дерзко говорил с ним, что он требует за это удовлетворения и настаивает на его удалении, в противном случае он, герцог Орлеанский, не займет в Совете свое место до тех пор, пока кардинал не перестанет быть его членом; сверх того Гастон приказал маршалу заботиться о безопасности короля, указав на то, что маршал подчиняется только ему — генералу-наместнику королевства; государственный секретарь получил приказание не отправлять никаких бумаг без ведома принца, а надзиратели городских кварталов — приказ иметь ради службы королю оружие в готовности и не исполнять ничьих приказаний, кроме как от него.

На другой день коадъютор явился в парламент: от имени герцога Орлеанского. Он известил о происходившем вчера в Пале Рояле, сообщил о том, что кардинал был дерзким перед особой его королевского высочества, привел смелые сравнения Бофора с Кромвелем, коадъютора с Ферфаксом, парламента с палатой английских лордов. Парламент взволновался, прозвучали предложения самых строгих мер. Советник Кулон предложил послать депутацию к королеве с требованием немедленного удаления кардинала; президент Виоль предложил вызвать кардинала в парламент и заставить его объясниться; прозвучали даже требования ареста Мазарини, но не решили ничего, так как хотели решить сразу все, и при возгласах «Да здравствует король!» и «Долой Мазарини!» собрание стало расходиться.