Василий Веденеев - Дикое поле

К седлу одной из лошадей был приторочен небольшой бурдюк с кобыльим молоком. Вытащив деревянную пробку, серб жадно припал к нему губами, утоляя жажду. Сразу стало легче, солнце, казалось, уже не так палило, а встречный ветер приятно охлаждал разгоряченное тело.

Вечером, когда раскаленный шар солнца начал медленно опускаться за горизонт, Ивко сделал короткий привал. Стреножив коней, он пустил их пастись, а сам доел остатки хлеба и запил скудную трапезу молоком из бурдюка. Вычистив пистолет, вновь зарядил его и прилег немного отдохнуть: предстояло всю ночь провести в седле. Он хорошо успел изучить привычки ордынцев, и был уверен, что они, подобно волчьей стае, упрямо пойдут по его следу.

Вскоре Ивко опять скакал по степи, освещенной выглянувшим из-за тучки месяцем, ласково прозванным донцами «казачьим солнышком». Отдохнувшие кони бежали резво, дробно стуча копытами по еще не успевшей остыть земле. Вокруг ни огонька — куда ни кинешь взгляд, только черная равнина. Постепенно окрепло ощущение, что он сумел оторваться от погони. Подняв лицо к бескрайнему звездному небу, серб радостно засмеялся: он дойдет, он непременно дойдет до Азова, увидит есаула Паршина! Еще день-другой пути — и покажутся мрачные башни бывшей турецкой крепости. Там он, наконец, сможет скинуть тяжкий груз, камнем лежащий на сердце…

На следующий вечер он неожиданно наткнулся на татар. Несколько конных степняков выскочили из неглубокой балки и бросились ему наперерез. Тонко свистнули выпущенные ордынцами стрелы, и одна из заводных лошадей рухнула на бок: между ребер у нее торчало оперение двух глубоко засевших стрел.

Принимать бой не имело смысла, татар не меньше десятка. Раздумывать над тем, откуда взялись они здесь, тоже не оставалось времени: кто знает, может, это как раз та погоня, от которой он скрылся неподалеку от Перекопа? Хлестнув лошадей, Ивко понесся навстречу надвигавшейся темноте. Сколько раз она уже спасала его? Может, и сейчас укроет от смертельной опасности — солнце почти село, а ночь опускается на степь быстро.

Началась бешеная скачка. С замиранием сердца серб ждал: вот-вот шальная стрела свалит его коня, и тогда — конец! Ноздри щекотал терпкий запах лошадиного пота, сухой пыли и цветущей полыни. Сзади захлопали ружейные выстрелы: расстояние увеличилось, и татары уже не могли достать его стрелой.

Взмыленные, напуганные стрельбой кони как птицы летели по темнеющему шляху, пластаясь над землей, словно хоронясь от быстрой пули. Багровая полоса вечерней зари над горизонтом угасала, подергивалась сизым пеплом — скоро темнота скроет беглеца, как в море. Казалось, куда скроешься в открытой степи, но вскоре серб повернул дымящихся коней в первую попавшуюся балку, где уже легли черные, как деготь, ночные тени. А позади не затихал стук копыт, тяжелый храп загнанных лошадей и визг разъяренных татар. Ничего, еще немного — и его уже не взять!

И тут ударило в спину, будто впилась ядовитым жалом огромная рассвирепевшая оса. Теряя сознание от боли, серб упал на шею коня и судорожно вцепился в гриву, полностью доверив ему себя…

Паршина разбудили на рассвете. Всю ночь он занимался делами и только под утро прилег отдохнуть, но тут караульные казаки принесли на попоне неизвестного раненого человека, прискакавшего из степи к воротам крепости. Сон как рукой сняло.

Раненого положили на лавку. Один из караульных объяснил Федору:

— Бредит по-татарски. Все тебя спрашивает. В спину его, навылет.

Паршин подошел. Лицо раненого было ему незнакомо. Длинные спутанные черные волосы, орлиный нос, впалые, до синевы бледные щеки, заросшие курчавой бородой. Губы спеклись в сухой горячий ком. По рубахе широко расползлось бурое пятно.

— Паршин! — Незнакомец открыл мутные глаза и обвел ими лица сгрудившихся у лавки казаков.

— Я Паршин, — наклонился к нему Федор. — Кто ты, откуда?

— Какому Богу?.. — едва слышно просипел раненый.

— А ну, геть все отсюда! — не оборачиваясь, приказал есаул. — Быстро!

Подталкивая друг друга, караульные заторопились к выходу, бросая через плечо любопытные взгляды. Закрыв за последним из них дверь, Паршин вернулся к раненому.

— Истинному, — склонившись к уху раненого, ответил он. И, нетерпеливо обрывая петли на кафтане, распахнул его, показал спрятанный на груди маленький золотой цветок с жемчужинкой. — Говори!

— Я Ивко, от Спиридона. Татары теперь знают, кто он. Предупреди Царьград, — с трудом ворочая языком, прошептал серб.

— Все сделаю, — Федор убрал упавшие на лоб раненого грязные пряди волос. — Не волнуйся!

Неожиданно серб приподнялся, схватил есаула за плечо и притянул к себе:

— Я слышал, Азис говорил с турком. Есть враг в Азове, и есть враг в Москве. Берегитесь!

Федор закаменел лицом, до боли стиснул зубы. Бережно уложив раненого, он едва смог выдавить из себя:

— Имя?! Назови имя!

— Не знаю. Обещай, что найдете их!

— Обещаю. Я отправлю гонца в Москву. Мы найдем их вместе.

— Нет, — бледно улыбнулся Ивко. — Мой путь закончен, но я все-таки дошел до тебя.

— Поднимешься, — попытался подбодрить есаул, но серб остановил его едва заметным движением руки:

— Не надо. Я ухожу… А все же жаль.

Глаза его уставились куда-то мимо Федора, словно он увидел нечто, чего никому не дано видеть до последнего часа на многострадальной и грешной земле. Недоговорив, Ивко судорожно вздохнул, будто пытался набрать в пробитую пулей грудь побольше воздуха перед отчаянным прыжком в неизвестность, и затих, странно вытянувшись и безжизненно уронив испачканную кровью руку.

Есаул перекрестился, закрыл умершему глаза и опустился перед лавкой на колени.

— Прости, брат! — Он прижался лбом к холодеющей руке серба. — Пусть душа твоя будет спокойна. Я не обещаю. Я клянусь перед Богом, что найду предателей! И смерть их будет лютой…

Заветный сундук Спиридон приказал поставить в своей маленькой каюте под кормовым настилом. Громоздкий, окованный железными полосами деревянный сундук занял почти все ее свободное пространство, так что пришлось вплотную придвинуть его к просмоленному борту, за которым глухо плескались волны.

Грек дал знак отчаливать. Пестро одетые матросы баграми отпихнулись от причала, разворачивая тяжело нагруженную фелюгу носом в открытое море. Подняли парус. Выбеленное солнцем и соленой водой полотнище надулось, хлопнуло, поймало попутный ветер, и глубоко осевшее суденышко, скрипя и покачиваясь, заскользило по волнам, разрезая их острым носом. Некоторое время купец стоял на корме, наблюдая за быстро скрывающимся во тьме берегом, потом спустился в каюту. Закрыв дверь, отпер сундук и помог выбраться из него слегка сомлевшему от духоты Куприяну.