Борис Васильев - Князь Ярослав и его сыновья

– Вели поставить мою юрту и развести огонь.

Есаул тотчас ускакал, а Орду столь же хмуро приказал Сбыславу следовать за ним.

– Где твой конь?

– У юрты служанок.

– Значит, у тебя его нет. Пойдешь пешком.

Последние слова хан сказал злорадно, поскольку в них содержалась высшая форма презрения. Но Сбыслав не торопился со своим признанием и покорно шагал рядом с седлом. «Ничего, потерпим, – зло думал он. – Будет и на моей улице праздник…»

Орду водил Сбыслава с добрый час, продемонстрировав его унижение не только погонщикам, но и страже. Боярин продрог до костей, пока наконец хан не повернул к своей походной юрте. Возле нее стоял Кирдяш, доложивший, что огонь разведен. Орду важно кивнул, и в юрту они вошли втроем.

– Останься у порога, раб, – сурово сказал Орду, проходя к огню. – Знаешь, кто это, есаул?

– Боярин и толмач князя Ярослава…

– Это – убийца нашего чербия, сбежавший к князю Ярославу! И зовут его не боярин Федор, а – Сбыслав. Так?

– Да, мое рекло – Сбыслав, а христианское имя – Федор.

– Ты убил чербия?

– В честном поединке. Спроси об этом у Чогдара, он был свидетелем.

– Чогдар далеко, а закон – рядом. Но я спрошу Чогдара при тебе, когда ты вернешься в Сарай рабом. А сейчас снимешь одежду, наденешь отрепья, и есаул отведет тебя к погонщикам волов.

– Хан Бату повелел мне кое-что сказать тебе, Орду.

– Я сам спрошу у своего брата, что он тебе повелел!

– Повторяю. Хан Бату повелел сказать тебе…

Сбыслав говорил раздельно, нажимая на каждое слово, чтобы Орду не только умерил свой торжествующий гнев, но и услышал и, главное, вспомнил то, что должен был знать.

– Так говори!

– Прикажи есаулу выйти из юрты. – Сбыслав позволил себе усмехнуться. – Пусть пока проведает Гражину.

– Сначала отдай мне кинжал, – хмуро сказал Кирдяш.

– Пусть проведает Гражину, – сквозь зубы процедил Сбыслав, не спуская глаз с растерянного хана.

– Проведай Гражину, – послушно повторил Орду.

Красные пятна выступили на обветренных скулах Кирдяша. Он громко, с вызовом вздохнул, но послушно покинул юрту. Сбыслав спокойно прошел к огню и, присев на корточки, протянул к нему иззябшие руки.

– Как ты смеешь греться у моего костра без моего дозволения… – грозно засопел Орду.

– Бату-хан повелел сказать тебе: «Ключ иссяк, бел-камень треснул», – негромко сказал боярин, не глянув на хозяина.

– «Ключ иссяк, бел-камень треснул», – почему-то послушно повторил Орду, но опомнился. – Ты?!

– Я.

– Но… Но ты был у Гражины?.. Зачем ты был у Гражины?..

– Я высоко чту тебя, хан Орду, – вздохнул Сбыслав. – И буду высоко чтить всегда. Но ты должен отчитываться передо мной, а не я – перед тобой. Так повелел твой великий брат хан Бату.

– Да, да, он говорил мне, говорил… – в полной растерянности забормотал Орду. – Что я должен делать?

Сбыслав не успел ответить. Заколыхался войлочный полог, и в юрту вошел Кирдяш.

– Служанка Гражины добровольно выпила яд…

Князь Михаил Черниговский больше отличался чванством и суетностью, нежели хладнокровием и расчетом. То намереваясь дать отпор татарам, то вдруг бросая собственный город и спасаясь бегством за границу, он терял, не решаясь ничего спасти, и в результате потерял все. Даже собственную жену, которую захватил князь Ярослав, пока муж обретался в бегах, но отдал, как только этого потребовал Даниил Галицкий. Судьба, которую он созидал для себя собственными руками, оказалась судьбой изгнанника. Михаил Черниговский постоянно ощущал собственное унижение, но сил признать, что виновником является он лично, в душе не нашлось. Зато в ней нашлось иное: желание во что бы то ни стало разыскать того, кто обрек его на унизительную жизнь вечного беглеца и просителя. И вскоре он с известным облегчением отыскал супостата, сломавшего всю его доселе такую распрекрасную жизнь: татары. Нечестивые язычники, сатанинская саранча, заклятые враги христианского мира. С этим воинственным стягом он метался по всей Центральной Европе, но европейские властители были заняты своими делами, воевать за Черниговские земли и уязвленное самолюбие князя Михаила никто не рвался, и тому пришлось воротиться в Чернигов. Но как же неспокойно было на душе, как металась она ночами, как терзала суетливого честолюбца! Вот что пишет Карамзин об этой странице Михаилова жития:

«Узнав, что сын его, Ростислав, принят весьма дружелюбно в Венгрии, что Бэла 4-й, в исполнение прежнего обязательства, наконец выдал за него дочь свою, Михаил вторично поехал туда советоваться с Королем в средствах избавить себя от ига Татарского, но Бэла изъявил к нему столь мало уважения и сам Ростислав так холодно встретил отца, что сей Князь с величайшим неудовольствием воротился в Чернигов, где сановники Ханские переписывали тогда бедный остаток народа и налагали на всех людей дань поголовную от земледельца до Боярина. Они велели Михаилу ехать в Орду. Надлежало покориться…»

Пока готовили дары да обозы, князь Михаил решил потолковать с Даниилом Галицким, который, по слухам, в Орде был принят с почетом. Вообще-то родственники друг друга недолюбливали, что, впрочем, естественно: деятельный, энергичный и знающий, чего он хочет, Галицкий был полной противоположностью князю Черниговскому. В иных обстоятельствах Даниил постарался бы избежать свидания, но совесть была нечиста и чувство вины перед мужем собственной сестры и до сей поры нет-нет, а тревожило его.

– Обложили нас треклятые агаряне. – Князь Михаил решил начать беседу со вздоха: привык к таким запевам во время слезных блужданий по властительным дворам Европы. – Отвернул Господь лик свой от Святой Руси.

– Стало быть, не такая уж она святая, – не сдержался Галицкий: его всегда раздражал родственник, а теперь стал невыносимым, поскольку из-за него тревожилась собственная совесть. – Смирению Господь учит, а не суетным вздохам.

– Значит, ехать советуешь? – спросил Черниговский, уловив хозяйское неприятие начала беседы.

– От поклонов голова не отваливается, князь Михаил.

– А честь наша княжеская?

– Нам с тобой о чести говорить не пристало. О чести один Невский толковать может, потому что он с мечом на своей земле стоял, пока мы с тобой по Европам бегали.

Галицкий завидовал Невскому, а после беседы с глазу на глаз и невзлюбил его, но сейчас перед ним сидело суетливое ничтожество, которое хотелось только царапать да унижать. Ведь из-за него же, из-за его неумной суетливости ему, князю Даниилу Галицкому, пришлось выложить Батыю правду о Лионском соборе и его решениях.

– Боязно, – тяжело вздохнул князь Михаил.

Это прозвучало искренне, как предчувствие, и Галицкий ощутил эту искренность. Налил вина, протянул кубок князю: